— Я не понимаю такой стратегии, — рискнул я продолжить опасную игру с Историей. — Разве не верней застать их теперь врасплох?

Взгляд Аттилы недобро потускнел:

— Пусть трусы кичатся стратегиями… И рабы богов. Пусть твой пьянчуга-эллин кичится стратегией… Ты, прорицатель, огорчаешь меня. Я вижу, что ты и впрямь чересчур сыт. Пора садиться на хлеб и воду. — Он всё тускнел. — Ты один должен знать. Больше никто.

Я отошёл, недоумевая и чего-то стыдясь. Срок прозрения ещё не наступил…

Холодным утром, во второй день лета 451-го года, священно белый конь поднял своего хозяина на холм, от сотворения мира стороживший хмельные поля Шампани… Каталаунские поля. Небо над ними было плотно-серым, но высоким и светлым.

Позади всадника, снизу, подходила, подымалась окутанная паром варварская лава. Никто там, внизу, ещё не мог видеть простора, подвластного всаднику в седой волчьей шапке.

Лава дышала подземным вулканическим гулом — и священно белый конь, спустившись с холма, канул в неё.

— Час настал! — возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство. — Брат Аэций встречает меня.

— Сегодня ночью, — сказал он с седла, поравнявшись со мной. — Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.

— Воля твоя, базилевс, — поклонился я ему по всем правилам.

— Напомни о сроке, прорицатель, — резко бросил он.

— Через два года, — ёжась, напомнил я. — Летом…

— Да. Летом, — перебил он. — Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.

Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.

— У тебя лицо красное, — ткнул он перстом. — Ты выпил?

— Нет, базилевс.

— Не пей, — велел он. — Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.

Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.

Я оставался единственным слепцом в ночном таинстве Аттилы и два часа кряду стоял рядом с его шатром, схватившись за один из жильных шпагатов растяжки. Какое-то отчетливое, целенаправленное движение происходило вокруг упрятанного в бездну шатра, что-то мерно и глухо ступало по земле, звякало над землёй, всхрапывало, перелетали короткие, строгие возгласы. Потом вдруг большая живая масса прильнула ко мне, незлобно оттолкнув. Лошадь.

— Твой час, прорицатель, — услышал я рядом и сверху глас Аттилы.

Сильные руки с другой стороны приподняли меня и усадили в седло, но поводьев не подали. Лошадь пошла, кем-то ведомая.

Были и другие всадники, явно зрячие во мраке. Как я определил на слух — и впереди, и позади, и с боков. Лошади шли беззвучно — вероятно, с обернутыми войлоком копытами.

Вскоре пелена костров, мерцавшая в нашем тылу, исчезла. Движение пошло под уклон, и я заметил впереди короткую, ровную цепочку огней.

— Там Труа, — сказал мне Аттила сбоку в самое ухо, дохнув жгучим теплом. — Этот город не понадобится нам.

Ночь дышала всё холодней, и наступила минута, когда я мелко задрожал в седле.

— Кто тут зубами стучит? — совсем уж панибратским шепотом вопросил Аттила. — Я подумал, волк увязался…

Жуткие объятия тяжко охватили меня сзади. Я вздрогнул, напугав лошадь… и притих… то оказалось мягкой и тёплой шкурой.

— Грейся, — был приказ.

Долго ли, коротко ли… Движение кончилось, мне помогли встать ногами на невидимую землю.

Направляемый за локоть, я сделал несколько шагов, попал лицом в некую занавесь, она отступила — и за ней воздух оказался сладком согретым, с тонким ароматом сандала… Тонкие струйки света замелькали впереди, и я догадался, что меня вводят в многослойный, как ворох цыганских юбок, шатёр.

На миг осветился профиль Аттилы, затем — его ярко искрящееся око.

— Стой здесь, как дух.

Он властно откинул последний, самый глубокий полог и вошёл туда, где был полный свет.

Осталась, между тем, широкая, мне на пол-лица, щель.

Я увидел по-царски убранное пространство: ковры, пышные тюфяки с парчовой обивкой и золотым шитьём, низенький продолговатый столик с яшмовой мозаикой. Я увидел один из роскошных светильников: факел в руке серебряного Гермеса, легко бегущего над землей.

В первые мгновения Аттила пропал за пределами моего взора, но вот появился, ко мне спиной, и шагнул к центру шатрового круга.

На противной стороне содрогнулась мерцавшая золотым узором материя, и, взметнув встречный полог, в свет явился другой человек.

Он был широк в плечах, в пурпурной тоге… лицо я разглядел почему-то не сразу.

— Брат мой Аэций! — ясной, звенящей латынью возгласил Аттила.

— Брат мой Аттила… — тише, чуть грустно, чуть устало, но тоже не притворно ответил тот, кого называли «последним римлянином».

Они двинулись друг навстречу другу величественно, в обход столика и тюфяков. И — обнялись как двое единственно равных друг к другу в этом гибнущем мире, двое последних титанов в мире мелких людишек и страстей. Последний защитник первого Рима — и Разоритель Европы, Бич Божий, Аттила.

Аэций, на полголовы выше, достойно склонился — и головы титанов учтиво соприкоснулись висками.

О, они помнили друг о друге, скучали друг о друге — чаяли этой священной встречи. Они стояли долго, замерев великолепным языческим монументом, римлянин и варвар, друзья и враги…. Четыре с половиной века с того дня, как сошёл на землю Сын Божий, пронеслись мимо них, не поколебав, и они стояли крепко на тверди, два великолепных, мудрых ящера… Они любили друг друга, ибо в самые последние дни их титанического Палеозоя им предстояло потрясти мир, смыть невидимыми мистическими волнами неизвестные миры будущего, сотворив на просторе виноградных, шампанских полей Франции последнюю и величайшую битву народов мира языческого.

Глядя Аттиле в спину, я хорошо разглядел на ней руку Аэция, нагую по локоть: широкая кость и бледный рыхло-увядающий рельеф мышц… рыжевато-серая накипь волосков… мясистая мраморная кисть… большие, ломаные ревматизмом пальцы, на мизинце — перстень с матово-красным глазом…

— Хорошая встреча, — услышал я голос Аттилы.

— Хорошая встреча, — отвечал Аэций. — Мы долго не виделись…

— Семь лет.

— Священный срок, — улыбнулся Аэций и, бросив исподлобья взгляд в мою сторону, сказал что-то тихо, коротко, по-гуннски.

Титаны расступились, и Аттила, не оборачиваясь, сделал подзывающий жест.

— Брат мой Аэций, я давно хотел показать его тебе. Он скажет и тебе такое, от чего дрогнет сердце. Не сомневаюсь.

Так был объявлен мой номер, и мне осталось лишь выступить из-за кулис… Давненько я не говаривал на латыни, Демарат избегал её…

Я сделал лишь один шаг. В тот же миг на свету возник ещё один персонаж — в долгой, почти до колен, кольчуге и яйцевидном шлеме — вероятно, личный охранник Аэция. Аттила не стал замечать его.

— Подойди, Николаос, — дружески, с намёком, велел он мне.

Я повиновался. Аэций смотрел на меня с величественным недоверием. Вот каким я увидел его в эти мгновения в свете Гермесова факела: большая бледная голова, немного угловатая… круглые, серые глаза, слегка студенистые, как у всех властных стариков… да, он был почти старик, костистый и мощный, с гладкой и бескровной патрицианской кожей… В нём было много рыхлой, увядающей породы, широты лба, седой с перцем патрицианской курчавости… и очень гладкой, стеариновой выбритости пергаментных щёк.

— Каков? Что скажешь? — с гордостью, не понятой мною в тот миг, сказал Аттила.

— Это он? Тот самый гипербореец? Посланник богов? — В тоне Аэция было много разного: скепсис, некий намёк на неуместность экспоната… наконец, почтение к его владельцу. — Мне рассказывали.

— Слышишь, гипербореец? — подмигнул мне Аттила. — Молва идёт. Пользуйся… Брат мой Аэций, согласись, в этом есть доля правды.