— Ты, Свободный, вышел оттуда, — тихо отвечала Рингельд. — Я уже полагала, что не сможешь выйти. Я знаю, что Белого Круга больше нет. Аннигиляция Сферы. Есть только я и он. Я смогу защитить его.

«Космогонии стало чересчур густо», — подумал я и потряс головой, чтобы утрясти ее, эту все никак не завершающуюся космогонию.

Потом я отступил прочь из эпоса и стал натягивать нижнее бельё, затем — брюки…

Вот что осилило моё воображение: женщина с ребёнком на руках — вот достойная искра для местного апокалипсиса… Кощеево яйцо лопнуло. Планета Истока — первое семя новой Вселенной, и посреди планеты, вобравшей в себя тьму изначального Хаоса, посреди этого дремучего бора — женщина-воин со своим Адамом-младенцем на руках… Очень языческое начало!.. Для всех остальных, не взошедших в Царство Небесное, возвращается ветер на круги своя.

Когда-то над древней языческой Землей седые боги устали от вечной войны и согласились капитулировать. Они спустили с цепей своего врага — огненного Пса преисподней… Валхалла, вспыхнула, как порох. Боги поступили с собой почти как люди. Почти… Люциферу снова не удалось создать вечность.

Боги Сферы, наследники Одина, знали давнишнюю Историю… Поджигая свою Валхаллу, они хотели выглядеть лучше — и получилась карикатура: Ева и Адам с языческим героизмом вступают в новую жизнь… Еще одна химера, еще один никчемный вселенский пузырь… если бы не смягчающее обстоятельство: роли разыгрывались человеками, а не демонами. Очередная языческая вселенная лопнула, но в ней осталось одно маленькое местечко для женщины с младенцем, и уж какие роли были у обоих в ожидании конца света — для вечности не имеет никакого значения.

Мне понравилась моя космогония. Виталия Полубояра, новоявленного Мага Эона, я перещеголял… Эта эпигонская вселенная нуждалась в свободном выборе одного случайно —??? — извлеченного из Истории человека… Это была плохая, кромешная вселенная, но любой вселенной всегда оставлен один маленький шанс.

— Рингельд, чему быть дальше?

— Я смогу жить здесь, — был ответ. — Я ведь тоже была скаутом, Свободный.

— Догадываюсь… — У меня возникло предчувствие, что я совершенно напрасно застёгиваю последнюю пуговицу на пиджаке: ведь я уже стал в этом, чужом эпосе лишним. — У тебя есть план?

— Предание гласит, что неподалеку от Земли скаутов есть гора. На ее вершине растет дерево, дающее съедобные плоды весь год… С этого я начну.

Это дерево мне тоже было известно: крона его возвышается до небес, а корни проникают вглубь преисподней…

— А на мой счёт тот слуга ничего не говорил? — полюбопытствовал я, не более того.

— Он сказал только, что Свободный сможет войти в Инкарнаполис и вынести ребёнка… Сигурда.

Важное правило эпоса: когда дело сделано, волшебные помощники должны исчезнуть, более не обременяя своим присутствием последующий, отнюдь не волшебный быт.

Я посмотрел на валявшуюся у ног Рингельд боевую лапу-клешню, вспомнил о способе полковника Чагина и самого первого воина Хариты Сигурда-Омеги. «Нет! — сказал я себе. — Эта хитрость не нова… и не к случаю».

Не скажу, что решение далось мне легко: вид махровой бездны, черного бельма Вселенной, вызывал холодную дрожь в каждой отдельной клеточке моего тела. Здесь, на ручейке-пороге бездны, я, возможно, приблизился к понимаю «внутренней войны»….

— Прощай, — сказал я Рингельд, более не приближаясь к ней ни на шаг.

— Прощай, Свободный, — с благодарной, и только, улыбкой ответила она, вернее откликнулась…

— Я желаю вам счастья.

— …Не понимаю, Свободный.

— У вас всё должно быть хорошо.

Я хотел было завершить сцену еще более эпической репликой, последним наставлением мудрого волшебника: «Посмотри, Рингельд, не появилось ли из твоей груди молоко?» Но Рингельд, услышав мою мысль, посмотрела на меня еще с большей растерянностью… Пусть все свершится само собой, без лишних намёков, авторство — сказителям будущих эпох.

…Каждому моему шагу навстречу бездна отворачивалась и сопротивлялась… каждая клеточка моего тела сопротивлялась приближению к тьме изо всех сил всех своих молекул. Ничего не болело — всё во мне стонало, бурлил страх тела, живой и тёплой плоти — перед Хаосом… перед зримым небытием.

«Контракт выполнен, господа боги! — прокричал я сквозь внутрителесную бурю — Отпускайте, чёрт вас всех подери!»

Очертя голову — самое точное, буквальное определение моего последнего броска.

Куда?

Я чаял два исхода: в Ничто или в сладостно-жгучий холод родной Манчжурии, в заледеневшую до окаменелости доху, в коченеющее тело, под заунывную отходную шамана…

ГИБЕЛЬ ПОСЛЕДНИХ БОГОВ

…но ударился оземь. По сказочному правилу, полагалось обернуться: «ясным соколом», примеру… Кони и люди разбегались врассыпную, и я, едва оправившись, подумал, что вышло пострашнее «ясна сокола».

Шамана я тоже увидел. Он остался один, кривым пугалом — и весь дрожал. Шаман, таким образом, был. Но не бурятский, а гуннский, до Манчжурии я опять не долетел.

«Здесь-то что опять за долги?» — Досаде моей не было предела.

…Так я и прожил с гуннами последующие три года, всё недоумевая, в какой капкан угодил по дороге в свой век. Грустный маг войны Демарат и сам царь всея клубящейся без ясных границ Гуннии делали вид, что знали, в какой-такой капкан… Впрочем, грех теперь жаловаться: три года подряд я был вхож в изысканное общество римской политической эмиграции — философы, поэты, Герцен… нет, последний, если память не изменяет мне, родился-явился в свет немногим позже…

Итак, все в ту минуту моего очередного пришествия разбежались. Кроме двоих — кроме остолбеневшего шамана и мага войны Демарата. Он уже шел мне навстречу сквозь варварскую панику — легкой и чуть шаткой походкой. Белая туника сияла до боли в глазах, голубой плащ с алым кантом трепетал.

Я заметил, что пальцы его ног, торчавшие из открытых сапог-эндромид, чисты, как аполлоновы, мои же — варварски черны… Выходило, что я так и не отряс прах мира, погибшего за моей спиной, он прилип ко мне, этот последний прах.

— Привет посланнику богов! — буднично признал меня Демарат.

— Привет Мастеру Этолийского Щита! — ответил я, подозревая, что он стал выше чином, раз ходит, не касаясь грязной земли.

— Можно было ожидать, что ты вернешься, — сказал он, — но не столь стремительно. Последний соглядатай видел тебя за тысячным дорожным камнем отсюда.

— Но не дальше первого гуннского колдуна. — Я кивнул в сторону окаменевшего шамана.

— Чья отметина? — полюбопытствовал Демарат, указав на лампас, запекшийся на моем бедре.

Теперь я сожалею, что сгоряча сделал неправильный жест — ткнул пальцем в небо. Все же вернее было — вниз, в преисподнюю. Но я ткнул пальцем в небо и сказал:

— Там тоже полно гуннов.

Демарат возвёл очи горе и поморщился:

— Я догадывался… Но твой огненный взор?

Я ответил шепотом, под видом шутки:

— Погас… Потушили. — И вспомнил о главном признаке посланца богов: — Мои глаза, как они?

Демарат повел бровью… и ответил в голос, на латыни:

— Этого никто не должен знать… До самой твоей смерти.

Рука его, холодная и крепкая, легла мне на плечо, мы остались друзьями и, может быть, немного заговорщиками.

Аттила принял меня, как только я вновь облачился в варварские одежды.

— Ты должен был вернуться, но не так скоро, — сказал он те же слова. — Последний соглядатай…

За моим ответом направление разговора изменилось, так как моя слегка ухоженная в гуннской эпохе рана была припрятана.

— Я не ошибся, — сказал Аттила. — Что у тебя с глазами?

Мы с Демаратом выразили почтительное недоумение.

— Ты, — Аттила навёл на меня перст указующий, — послан ко мне. — И он перевёл перст на себя, в разинутый рот золотого льва, сочно вышитого на груди в виде большого медальона-фалеры. — Ты нигде не нашел Мага Эона.