— Тем же, чем и сейчас, — говорит Александра Генриховна со вздохом. — Пререканиями и бессмысленной тратой времени.

Она смотрит на часы.

На больших круглых часах без пяти одиннадцать. Писатель сидит в кухне на диване и зевает. Бивис сидит на полу у его ног и терпеливо ждет. На столе лежат пакеты с молоком и мюсли. По стене неспешно стекает бледный солнечный луч.

— Нe понимаешь? — говорит писатель. — Ну и ладно. Мне не нужно, чтобы меня понимали. Я хочу, чтобы меня хвалили. Что в этом сложного, как ты думаешь? — Он смотрит в окно. — Это совсем не сложно. — Он смотрит на стол. — Это просто. — Он смотрит на часы. — Меня бы хвалили. — Он не глядя нащупывает на диване справа от себя пачку сигарет. — Я бы старался соответствовать. — Он нащупывает на диване слева от себя зажигалку. — Всё было бы замечательно. — Он сует в рот сигарету и снова смотрит в окно.

Из этого окна — особенно если смотреть, находясь в глубине комнаты — мало что видно: фрагменты парка, серые и желтые стены соседних домов. Хотя форточка открыта, в комнате густо висит сигаретный дым. Если прищуриться, то будет казаться, что это туман окутывает деревья. Кира сидит, поджав ноги, на диване, курит и смотрит на дым. Аристид Иванович сидит в своем кресле с очень высокой спинкой. Сегодня кресло повернуто не к окну, а к комнате, и старикашка сливается с ним, теряется в тени.

— Сегодня таблички вообще нет, — сообщает Кира. — Ни справа, ни слева.

— Мальчишки свинтили, — говорит Аристид Иванович. — Или градоначальники. Но ты ведь автобусом не ездишь, разве нет?

— Но мне не все равно, что с ним происходит. Я хочу сказать, эта остановка — часть моего пейзажа, часть привычки. А когда пейзаж каждый день меняется, хоть у кого терпение лопнет.

— Да, — говорит старикашка, — даже концу света не помешала бы капля порядка. — Он тянется к столу и роется в пестром бумажном хламе. — Но на это не рассчитывай.

— На что же мне рассчитывать? — спрашивает Кира совсем тихо.

Аристид Иванович молчит и ворошит бумаги.

— Ты всё знаешь, — говорит он наконец. — Кинь-ка мне сигаретку, девочка. Мои кончились.

— Ага, — говорит Александра Генриховна. — Нет столба.

Лысый подходит к окну кафедры и долго смотрит.

— Не всегда и не всё мы видим в правильном свете, — говорит он наконец расстроенно.

— Фу, — говорит Александра Генриховна. — Впервые слышу, чтобы столбы пропадали и появлялись в зависимости от освещения.

— А в абсолютной темноте?

— Абсолютная темнота бывает только в головах.

— Поэтому мы и занимаемся просветительством, — говорит лысый печально.

— Мы занимаемся просветительством, потому что ни к чему другому не пригодны, — говорит Александра Генриховна с некоторым ожесточением. — Существуем для полноты миропорядка — так, что-то орнаментальное, чтобы картина мира имела товарный вид. А темную голову просветить можно только хирургическим путем, и то я сомневаюсь.

— То есть отрезать? — догадывается лысый. — Саша, вы чем-то расстроены?

Александра Генриховна делает неопределенный жест.

— Да вот этим же, — говорит она. — Как можно кого-либо просвещать или вообще что-то делать на таком фоне? — Она угрюмо сдвигает брови. — Это всё русские народные песни, — говорит она желчно. — Вся эта цыганщина.

— Бог мой, — говорит лысый ошеломленно.

— И Пушкин хорош, — продолжает Александра Генриховна с мрачным воодушевлением. — Чего ждать от человека, всерьез возомнившего себя самым умным в России. Какой порядок будет в стране, где даже в наличии проклятого столба нельзя быть уверенным? Как будто одних русских песен мало, так еще в национальные святыни дали рогоносца.

— Саша, — говорит лысый беспомощно.

— Просвещение, — говорит Александра Генриховна, не слушая. — С таким же успехом можно читать коровам лекции по технике безопасности. Но только если в коровнике случается пожар, никто не обвиняет в этом коров. Даже если коровы, пытаясь спастись, кого-то потоптали.

— Принести вам водички? — предлагает лысый. — Народ — не коровы, а если вас кто-то обидел, давайте всё мирно обсудим. Люди должны разговаривать друг с другом, раз уж ни у кого из нас нет денег на психоаналитика.

— В самом деле? — Александра Генриховна сердито вскрывает новую пачку сигарет, с мясом выдрав картонную крышку. — А мы сейчас чем занимаемся?

— Бессмысленными пререканиями. — Лысый изучает содержимое грязноватого графина с водой и, покачав головой, ставит графин на место. — Пойдемте пить кофе, — говорит он мягко. — Помните, вы спрашивали меня о крысах? Так вот, представьте, я на днях как раз видел одну. Очень симпатичная — для крысы, я хочу сказать. Рыженькая, как ваш Бивис. Бежала куда-то по своим делам через трамвайные пути.

Александра Генриховна устало кивает.

— Скоро и трамвая не станет, — говорит она безнадежно. — Ничего, кроме симпатичных рыженьких крыс. Скажите, Коля, вам бы не хотелось купить Васильевский остров?

— Зачем?

— Чтобы жить, — говорит доктор ф. н. — Предварительно подняв мосты.

Отражение моста дрожит в неподвижной воде. Серо-голубая вода отражает дрожащий мост точно так же, как зеркало отражает дрожь руки, а телефонная трубка — дрожь голоса. Или нам кажется, что голос собеседника дрожит, потому что дрожит наша собственная держащая трубку рука? Если смотреть очень долго, начинает казаться, что никакого моста над водой нет, просто по ту сторону воды медленно движется нечеткая тень. Бесполезно плевать с такой высоты — плевок не долетит. Если кинуть пивную бутылку, она, наверное, разобьется о воду. Девица Пухова отшатывается от перил. Она зябко горбится и засовывает руки в обшлага куртки.

Засунув руки в обшлага кожаного пиджака, с книгой под мышкой, опустив голову, рыжая женщина идет через парк. Ее окликают. Она останавливается, и выражение ее лица не меняется.

— Здравствуйте, Кира, — говорит писатель. — Я вас всё время вижу с книгами. Любите читать?

— Я ничего другого не умею, — говорит Кира равнодушно.

Писатель неуверенно улыбается.

— Я вас немного провожу? — просит он.

— Пожалуйста. Мне недалеко.

Какое-то время они идут молча. Писатель лихорадочно ищет правильную шутку.

— Я пишу книги, — говорит он наконец.

— Удивительно, — говорит Кира без какого-либо удивления. — Не думала, что кто-то сейчас пишет книги.

— Но как же, — начинает писатель и, внезапно передумав, машет рукой. — Знаете, я постоянно думаю о вас.

— Я замужем.

— Это очень кстати. Я тоже женат.

— Я не практикую интрижек.

— Да ладно, — говорит писатель, — мы же современные люди. А что вы практикуете?

Кира холодно улыбается.

— Любовь до гроба.

— Ух ты, — говорит писатель. Он озабоченно переводит дыхание. — Попробуем, — говорит он наконец. — А кто будет любить?

— Разумеется, вы.

— А нельзя сделать так, чтобы мы любили оба?

— А кто вам сказал, что я не люблю? — отвечает Кира, и ее голос еще холоднее ее улыбки.

— Но, разумеется, не меня.

Кира, улыбаясь, кивает.

— Но и не мужа, — добавляет писатель сердито.

— Прошу вас, — говорит Кира совсем ледяным тоном. Они молча останавливаются перед светофором.

— Вы в детстве ломали игрушки, чтобы посмотреть, как они сделаны? — спрашивает писатель.

— Никогда.

— Я так и думал.

— Почему?

— Потому что нормальные люди ломают игрушки в детстве, а ненормальные потрошат людей, когда вырастут. Чтобы взглянуть, что у тех внутри.

— Человеческое тело стоит недорого, — говорит Кира. — А душонка — и того меньше. Что, испугались?

— Еще чего, — говорит писатель гордо. — Когда я вас опять увижу?

— Кого я вижу! — обрадованно восклицает Майк, заметив рыжую таксу. — Филька, иди сюда! — Он садится на корточки и протягивает руку. Такса останавливается в некотором отдалении и внимательно, задумчиво на него смотрит. Худая дама в красной куртке убирает руки в карманы.

— Его зовут Бивис, — замечает она.