— Ну уж «единственный», — улыбнулся поручик. — Есть еще немало людей в сто, в тысячу раз лучше меня!

— Нет, — прервала его Нюша, — нет таких. Ты — самый лучший, ты — самый честный и хороший… Нет тебя лучше!

— Просто ты любишь меня, родная, вот тебе и кажется, что я лучший на свете!

— Может быть, может быть и так. А как ты? Как ты думаешь, есть лучше меня? — заглядывая Небольсину в глаза, спросила она.

— Дурочка, — с нежностью сказал Небольсин. — И не думай об этом. Люблю тебя крепко. Одна ты у меня. Нет и не надо мне никакой другой.

Нюша засмеялась тихим, счастливым смехом и спрятала на его груди свое радостное, светившееся счастьем лицо.

В ставню чуть-чуть постучали, в сенцах послышались осторожные шаги.

Нюша вздрогнула и крепче прижалась к Небольсину.

— Не бойся, девочка, это Сеня или Савка. — Он взглянул на свой брегет, но сумрак комнаты помешал разглядеть время.

Тихий стук, но уже в дверь, повторился.

— Александр Николаевич, пора! Развидняет! Пятый час, — услышали они шепот за дверью.

— Это ты, Сеня?

— Я, Александр Николаевич!

— А где Саввушка? — одеваясь, спросил через дверь поручик.

— Возле той хаты сторожит, на случай ежели Агафон или кто другой из нее выйдет. Свиристелем запоет, сигнал такой у нас назначен.

Нюша блаженно и радостно засмеялась.

— Ох этот Савка, как дитя малое, вечно у него блажь да выдумки в голове. Ну, милый Саша, дай еще раз поцелую тебя. — Она крепким и долгим поцелуем приникла к нему. — А теперь иди, дорогой, храни тебя бог!

— Будь спокойна, все будет так, как объяснил тебе!

— Ваше благородие, пора, светает. В станице уже казаки да бабы проснулись, гляди, как бы бугай тот рыжий сюда не заявился, — входя в комнату, сказала хозяйка.

— Иду, иду… спасибо тебе, милая. — И, сунув казачке еще две золотые монеты, поручик вышел из хаты.

Воздух был свеж, чуть сыроват и прозрачен. Солнце поднималось над горами, но мгла еще висела над станицей.

Они быстро прошли к перелазу и под лай неожиданно набежавших собак скрылись в садике Гостева.

— Рада, что с любушкой свиделась? — глядя на озаренное лицо чему-то улыбавшейся Нюши, спросила казачка, тронув ее волосы теплой и мягкой ладонью. — Только и есть у нас, девонька, счастья, что со своим любушкой тишком да негаданно встретиться!

В комнату в одной рубашке вбежала Машенька и, беззвучно плача, бросилась к удивленно взглянувшей на нее Нюше и крепко обхватила ее руками.

— Что с тобой, родная? — гладя ее по голове, спросила Нюша. — Или боишься чего?

— Не-ет… Кого боюсь-то? — всхлипывала толстушка, глотая слезы и целуя Нюшу. — Радуюсь я за тебя… от счастья плачу… Любишь ты его, да?

— Люблю… больше жизни люблю… — еле слышно ответила Нюша.

— Я ведь всю ночь не спала. Все о тебе думала… Умная ты да смелая… Так этому негодяю, кабану, и надо, — вспоминая Голицына, с ненавистью сказала Машенька.

— Полегли б вы, девки, спать, еще только развидняет, — заглянула в дверь хозяйка.

— И то верно, давай спать, Машенька.

Толстушка молча обняла ее, и девушки, накрывшись одеялом, уснули.

Заглянувшая минут через пять в горенку мамука Луша увидела, что девушки крепко спят.

Мамука хитро и добродушно улыбнулась, осторожно прикрыла дверь и вышла во двор, где уже играло солнце и бродили проголодавшиеся куры.

Глава 5

На плацу, невдалеке от вала, окружавшего станицу, почти у самого выгона, проходило учение. Две роты Куринского полка, выстроенные в одну шеренгу, делали ружейные приемы по флигельману[89], который стоял на крыше небольшого сарайчика. В отдалении от фронта рот в глубоком соломенном кресле сидел майор и курил трубку, время от времени потягивая из большой эмалированной кружки горячий чай. Возле него стояли офицеры, о чем-то оживленно беседуя и не обращая внимания на топтавшихся в пыли солдат.

Оказия вывернулась из-за холма, и пешие солдаты уже показались вдали. Взвод казаков медленной рысцой обогнал телеги и спустился к поляне.

— Полубатальон, стой! — не поднимаясь с кресла, скомандовал майор и, наводя зрительную трубу на дорогу, сказал: — Оказия!

Он обернулся к толстому капитану:

— Степан Степаныч, ты уж того… муштруй роты, а я… — Он провел рукой по бакам, подтянул приспущенный пояс и пошел вперед. Адъютант и казачий сотник двинулись за ним.

Колонна приближалась к Червленной. Уже отчетливо была видна поднявшаяся над дорогой и лесом сторожевая башня. Впереди раскинулась солдатская слободка, за ней темнела базарная площадь. Поодаль высилась деревянная церковь со сверкавшим над ней крестом. Земляной вал опоясывал станицу, в центре которой стояли стройные ряды белых казенных зданий. В стороне от них поднимались четыре двухэтажных дома. Потом опять шли улички с низенькими казачьими хатенками и редкой зеленью.

Хотя оказия была уже невдалеке от Червленной, походный порядок движения еще не был нарушен. Из станицы с криками, бранью, смехом и возгласами бежали казаки, солдатки… торговки… При виде толпы стройный квадрат оказии дрогнул. Ей навстречу, прорывая солдатские роты, кинулись в свою очередь истомленные долгим скучным путем маркитантки, обозные и фурштадты. Конвойные солдаты, сохраняя походный строй, подходили к станице. Запыленные артиллеристы, держа в руках дымившиеся фитили, спокойным шагом шли за орудиями, не обращая внимания на шум, поднятый обозом. Ехавший впереди прапорщик остановил пегого конька и, оглядываясь на растянувшуюся оказию, простуженно закричал:

— Ко-лон-на, стой!

Из вагенбурга[90], разминая усталые ноги, отдуваясь, вышел Голицын.

— Доехали, хвала аллаху! — И, сев на подведенного ему Савкою коня, поскакал к голове колонны.

Гостев, крепко спавший в одной из фур и препоручивший командование оказией прапорщику, проснулся, протер глаза, соскочил на землю и, одергивая на себе сюртук, поспешил к майору. Подойдя к нему, он еще сонным голосом отрапортовал:

— Господин майор, честь имею доложить, оказия дошла до станицы Червленной благополучно. Происшествий в пути не случилось!

Майор пожал руку Гостеву.

— А ты, Прокофий, после квартирьеров заходи ко мне, в казармы. Я словно знал — шашлыком с винцом сегодня обедаю.

Это был ближайший друг и собутыльник поручика майор Алексей Колосов, известный по всей линии вояка, забулдыга и весельчак.

В шуме, гомоне и криках обозы входили в станицу.

— Ну, я пойду, послежу за квартирьерами, — сказал Гостев.

— Иди, Прокофий, а к обеду не забудь заглянуть. Я еще с утра такую шамаю заготовил, да грибков соленых, да капустки кислой, только пальчики оближешь!

— Приду, — пообещал Гостев.

— А это что за джигит такой, вроде фазана разоделся? — приставив ко лбу ладонь, спросил Колосов.

Гостев усмехнулся:

— А это, брат, самый джигит и есть Голицын.

— Князь? Полковник?

— Он самый. А что? — поинтересовался Гостев.

— Бумага ему из Грозной с нарочным имеется. Гостев пошел к станице, а майор стал прохаживаться вдоль солдатских шеренг, уже не обращая никакого внимания на оказию.

От станицы Червленной военный тракт расходился на три дороги. Первая, ставропольская, вела через Моздок в Россию, вторая — от Екатериноградской — на Владикавказ и Грузию, третья шла от Червленной через мост на крепость Грозную.

В станице Червленной находился штаб казачьего Гребенского полка, две горные полубатареи, одна кегорновая пушка и четыре фальконета. Здесь же был расположен и батальон Куринского пехотного полка, подкрепленный ротой егерей.

Когда оказия въехала в станицу и земляные валы и засыпанные щебнем плетни остались позади, было уже около шести часов. Уходящее солнце золотило степь, и его закатные лучи багровым светом залили станичные сады.