— А не убоится ли Терентий?

— Кто, есаул-то? — засмеялся Гостев. — Да он родную свою сестру для друга украдет, чистый чечен, недаром он с ними покуначил. Ты жену его знаешь?

— Нет, а что?

— Чеченка она, с Гергеевского аула. Ведь он ее тоже вот так увозом добыл… Красивая баба, ладная да важная, их князя, что ли, дочь, а Терентий наш засел в лесу со своей родней, казаками, две ночи ховались в лесу, как волки, а потом налетели на девку, когда она с подружками за водой шла и — через Терек. Теперь у них двое детей, один мальчишка — чистый чечен, и глаза и морда, как у абрека… Есаула этого хлебом не корми, дай только показаковать в поле! Поможет он, это даже и сомневаться не надо. Ну, спокойной ночи. — Гостев улегся на широкий дощатый топчан и задул свечу.

Когда Небольсин проснулся, Гостева уже не было. Поручик накинул шлафрок и полуодетый вышел на крыльцо. С реки веяло холодком, подрагивали листья, птицы не так часто и звонко, как вчера, перекликались в гуще садов. Сизая туча ползла по небу, захватывая горизонт и мрачной пеленой прикрывая солнце.

— Дождем пахнет, Александр Николаевич, — сказал Сеня. — Умываться будете? — И, не дожидаясь ответа, подал Небольсину мыло.

Умывшись, поручик пошел по двору, на котором кудахтали и копошились куры. Большой рыжий петух важно прохаживался возле них, осторожно кося глаза на поручика. Десятка полтора индюшек суетливо рылись в земле, ища червяков и рассыпанное, втоптанное в землю зерно. Сердитый пес умными, внимательными глазами следил за ним, но не лаял.

Настя, дочка хозяев, босая, крепкая, здоровая, стоя у плетня, ворошила хворост вилами. Рядом лежала глина, смешанная с рубленой соломой и навозом. Девушка работала, не обращая внимания на поручика. Иногда она устало вздыхала, отирая ладонью пот с лица.

— Настя, корму свиньям задай да воды налей! — выглядывая из дверей кухоньки, стоявшей в стороне от гостевой хаты, крикнула мать.

— Зараз! — Настя отставила к плетню вилы, и, сверкая белыми ногами, побежала к хлеву.

— Тре жоли э тре бон мадемуазель![86] — глядя ей вслед, изрек Сеня.

— Жоли-то жоли, а как огреет она тебе по сопатке, так и будет «тре бон», — заметил Елохин.

Небольсин расхохотался, а удивленный Сеня озадаченно спросил:

— А разве и ты, Александр Ефимыч, понимаешь по-французски?

— Я, брат, по-всякому по малости могу: и по-французски, и по-немецки, и по-поляцки разумею. Даром, что ль, всю Европу прошел?

— А ну, — недоверчиво попросил Сеня, — скажи что-нибудь по-немецки!

— Ферфлюхтер швайн гутен морген шнапс[87], — невозмутимо произнес Санька.

— А чего это ты сказал?

— Всякое. Дурак, говорю ты, Сенька, что старому солдату не веришь!

— Ну, а по-поляцки?

— Можно и по-ихнему, — согласился Елохин. Он наморщил лоб, что-то усиленно припоминая, потом, держа в руке трубку, единым духом выпалил: — Матка бозка ченстоховска езус кристус нех пан бендзе похвалена виват добра вудка старка![88] — Он перевел дух и важно разгладил усы.

Потрясенный Сенька молча глядел на унтера.

Небольсин еле сдерживал душивший его смех.

— А где наш поручик? — спросил он.

— Так что в штаб батальона ушли. Велели передать, чтоб вы, вашбродь, одни завтракали. Они придут только к обеду.

Туча еще ниже опустилась над станицей. Стало темней, и ветерок сильнее трепал листья и кусты. Петух тревожно прокричал «ку-ка-реку!», и на его зов отовсюду сбежались куры и уже оперившиеся цыплята.

— Ох, батюшки, кабы пронесло мимо, а то гляди, какая туча-то злая! — снова появляясь на дворе, сказала хозяйка, глядя на мрачно нависшую тучу.

— Похоже, что с градом, — заметил Сеня.

— Вот-вот, сынок, того-то и страшусь. В запрошлом лете градины, спаси Христос, аж с яйцо куриное падали… И скотину, и хлеб побило, — крестясь, ответила хозяйка. — А вы, батюшка, идите до хаты, я сейчас вам фазанины да супу подам!

Небольсин поблагодарил казачку и пошел в хату.

Спустя немного он услышал за дверью женские голоса и выглянул в сенцы. В дверях стояла хозяйка, вполголоса беседуя о чем-то с еще не старой, лет под сорок, разбитного вида казачкой. Гостья внимательным и несколько лукавым взглядом оглядела поручика и, кивнув на него так, словно его здесь вовсе и не было, спросила:

— Ентот самый?

— Он, мамука Луша, самый кавалер, их благородие и есть, — ответила хозяйка.

Мамука Луша поправила свой цветной, свисавший ниже плеч платок и одобрительно сказала:

— Казак гожий! Такого джигита любая девка в станице полюбит.

— Это вы о чем же, бабочки? — улыбнулся поручик.

— А о том же, — чуть толкнув его в бок локтем, озорно подмигнула гостья. — О тебе, ваше благородие. О том, чтоб седни женихаться тебе сподручней было.

— Это мамука Луша, суседка наша, насупротив живет, — ловя недоумевающий взгляд Небольсина, объяснила хозяйка. — У ней в хате твоя душанюшка на постой стала. Понимаешь?

— По-нимаю! — радостно, с замирающим от волнения сердцем сказал Небольсин, догадываясь, что тут не обошлось без дружеской помощи Прокофия Ильича.

— Раскумекал! — засмеялась гостья. — Так вот, ваше благородие, всех девок к нам да к Люшину перевели, ну, а как твоя любушка у меня гостюет, так ты вечор не спи, поджидай, когда за тобой я али кто другой припожалует. Душанюшка твоя у меня не в кунацкой хате, а в нашей, хозяйской ночевать будет. Понял? — засмеялась мамука; — А я вам туда и чихирю, и всякой всячины навроде вишенья, подсолнухов да кругляшей в меду припасу.

— Спасибо, милая, вот уж обрадовала! На вот, возьми денег на расходы.

Небольсин вынул два золотых империала. Мамука сразу стала серьезной, взяла монеты и уже другим голосом сказала:

— Сделаем все, будьте спокойны.

Поклонившись, она ушла вместе с хозяйкой.

Небольсин провел ладонью по лицу и легко и радостно вздохнул.

«Господи, как хорошо все устраивается! Какие чудесные люди», — думая о казачках, о Прокофии, о Савке, решил он и засмеялся тихим, радостным и умиротворенным смехом.

Где-то за Тереком, в горах, ухнул гром, слабо сверкнула молния, листья задрожали, и резкий порыв ветра пробежал по саду.

— Идем и мы, Сеня, что нам под дождем делать? — позвал Елохин.

— Идем, Александр Ефимович, — уважительно ответил Сеня, пропуская вперед старого кавалера, так свободно «владеющего» всеми европейскими языками.

Гром загремел ближе, и эхо прокатилось над станицей. Казачка, хозяйничавшая у стола, подошла к окну и тревожно покачала головой.

— Кабы, хорони Христос, виноград да яблоки не побило!

За Тереком блеснула молния, ухнул гром, и по деревьям зашуршали крупные капли дождя. Небо насупилось, в хате потемнело, воздух стал влажным и сырым.

— В такую пору батюшка Терек лютый да злой становится. В позапрошлом годе так разыгрался, что вода аж до плетней доходила! — оказала хозяйка.

Снова прогремел гром, но начинавшийся было дождь прекратился, порывы ветра стихли. Изредка сквозь толщу туч прорывался луч солнца, и тогда мокрая, блестящая листва деревьев озарялась нестерпимо светлым скользящим блеском. В природе боролись две силы — дождь и несдававшееся непогоде солнце. И это борение и чередование гулких ударов грома и ярких солнечных лучей, на мгновение пробивавшихся сквозь темные, сурово сгрудившиеся тучи, было так своеобразно и удивительно, что Небольсин, отодвинув в сторону завтрак, подошел к окну.

Серая, тяжелая мгла лежала кругом. Темные свинцовые облака окутали небо, но солнце то тут, то там пробивалось сквозь лохматые тучи и вновь заливало землю светом и теплом.

— Уходила бы ты на чеченску сторону, и чего тебе тут греметь да лютовать, — глядя с надеждой на медленно плывущие к югу тучи, сказала казачка, стоявшая под окном в саду.