Казаки, солдаты, армяне-переселенцы, дворовые Голицына, актерки, несколько мирных кумыков и чеченцев в ожидании посадки на паром сгрудились на берегу под темными кущами вековых чинар, карагача и орешника. Тут же стояли повозки, брички, коляски, выпряженные кони. Девушки с боязливым любопытством глядели на темный, странной формы паром, приближавшийся к берегу. На его корме с баграми в руках что-то орали два босых с закатанными до колен штанами хмельных казака. Третий паромщик, седой, но еще крепкий, стоял у правила. Молодой, лет двадцати казак широким веслом пригребал сбоку. Хриплые голоса приближались. Паром подходил к отмели. Один из стоявших на берегу казаков, ловко ухватив брошенный с парома канат, напрягаясь, потянул его к себе.
— Чаль влево! — крикнул кто-то с берега. Хмельной паромщик молча показал ему кулак, но все же повернул руль налево, и через минуту тяжелый паром грузно стукнулся о деревянную пристань.
— Учи ученого, — обтирая лицо, паромщик откинул борта. — Эй, кто тут за атамана? Сажать по порядку, а то утоплю лишних, — весело пообещал он, соскакивая на землю.
У берега из воды, как сплетенные змеи, высовывались корневища склонившихся над рекой деревьев. Чинары и карагач, дикая груша и дуб закрывали небо. Сквозь густую сетку переплетенных ветвей слабо пробивался свет начинавшего меркнуть дня.
— Ух, и боязно ж здесь, девоньки! Темь да вода, а вокруг чечены… — поежилась от страха одна из актерок, оглядывая мрачную, вековую, еще не тронутую топором чащу.
— И как тут только люди-то живут?! — прижимаясь к ней, удивилась другая.
Остальные, вылезая из бричек и фургонов, молча озирались по сторонам, подавленные суровым и торжественным молчанием угрюмого векового леса.
Нюша подошла к говорившим и остановилась возле них.
— Э-эх, бабоньки, кабы вас да послушало начальство, да увело б нас отседа в Россию, — усмехнулся один из солдат, охранявших переправу.
— Ничего, живем тут третий год, не жалимся, — подмигнул девушкам другой, — одно плохо — вина мало да вашей сестры вовсе нету… а то б жить да попевать!
— Споешь тут — живем ровно лешие али водяные, пройдет оказия али кто через переправу — все и веселье, — сплюнул в воду первый.
— Стра-ашно ж тут, девоньки, не дай бог как! Скорей бы на ту сторону да в Москву.
— Эй, кто на паром первый! Готовься к посадке! — крикнул пехотный офицер, покрывая своим голосом шум. — Девки, на паром, кто из оказии с детьми, тоже садись первыми… Да живо, живо, торопись, пока солнышко светит, — торопил он.
— Ну, чего скучились? На паром, не слыхали нешто? Садись, — подходя к актеркам, сердито сказал Прохор.
— Да мы, Прохор Карпович, не знаем, нам ли это сказано.
— Вам, забирайтесь на паром!
Дощаник быстро заполнялся людьми. Осторожно ступая по мокрым доскам, Нюша вместе с Дуней и толстушкой прошла на паром. Он был просторный, пузатый и сразу мог вместить до пятидесяти человек.
У борта уже сидел на большом кожаном бауле Савка, весело скаливший зубы.
— А ты что, али тоже в девки записался? — спросила толстушка.
— А чего зевать-то? Пока вы балачки вели, я одним махом сюда забрался. Барское добро сберегаю, — похлопал по баулу Савка.
Нюша быстро взглянула на него. Савка чуть заметно мигнул ей и откашлялся.
По настилу осторожно и грузно шел Голицын, чуть позади него — Дормидонт и повар. За ними силач Агафон, или, как его звали, Бык, вместе с двумя дворовыми людьми тащил ящик с серебряной посудой и чемодан князя. Остальная утварь, оставленная на полянке на попечении Прохора, и телеги с вещами должны были переправляться позже, на втором, грузовом пароме. Казаки и солдаты, сопровождавшие оказию, сидели или прохаживались группами. После окончания переправы они должны были возвратиться во Внезапную. На той стороне оказию ожидали казаки, которые должны были охранять ее до Шелкозаводской.
Паром был заполнен и медленно отвалил от берега. Канаты заскрипели и натянулись, кольца блоков тихо застонали, всплеснулась и зашуршала вода, и берег с деревьями, солдатами, армянами, повозками и блокгаузом отодвинулся. Паромщики, регулируя ход, то и дело перебегали с борта на борт. Плескалась вода за бортом, слышалось шлепанье босых ног перевозчиков, шепот и заглушенные голоса. Паром тяжело выходил на глубинные воды Терека.
Нюша стояла вместе с девушками у борта и с боязливым любопытством смотрела на темные мутные волны, поднимавшиеся из-под носа парома, на желтую воду Терека, на широкие, в бурунах усы, расходившиеся за кормой. Белая пена и крупные брызги взлетали над водой, и солнце здесь, на реке, не закрытое лесом, весело и озорно отражалось в них.
— Тяжелая сторона, бог с ней, — оборачиваясь назад и глядя на удалявшийся берег, сказала толстушка.
— Не приведи господи вековать в ней. Ни добра, ни радости… — вздохнула одна из девушек.
— А ты, Нюшенька, чего молчишь, глаз от реки не оторвешь? — спросила толстушка. — Али искупаться охота?
— Страшная вода, гляжу на эту реку — и страх берет! Сама темная, сверху тихая, а внутри, говорят, быстрина огромная, — отвела глаза от воды Нюша.
— И много вы понимаете, — пренебрежительно Сказал казак-паромщик. — Батюшка Терек — отец наш родный… Без него нам, казакам, смерть. Он и поит, и кормит нас… А уж ежели рассерчает, то действительно зверь… Да вы его такого и не видали. Это он такой в ростепель, весной, когда снега тают.
Темная вода урчала под днищем парома, легкая зыбь колебала ее и поднимала волну, на которой играли отблески солнца.
— А все-таки страшная эта река, — прижимаясь к подруге, тихо повторила Нюша.
— Злая, как и все тут на Кавказе. То ли дело наши — что Москва-река, что Клязьма али Ока. Тихие, спокойные, ласковые…
— А Нева! — с восторгом подхватила другая. — Вот река! А Питербурх, одно слово — красота! Слава те господи, снова увидим свои места!
Толстушка чуть подтолкнула Нюшу локтем, одними глазами указывая ей на князя, стоявшего на носу парома. Голицын, в высокой папахе с заломленным назад верхом, высокий, прямой, негнущийся и неподвижный, закинув голову, глядел в подзорную трубу вперед.
— Чистый памятник, навроде истукана, — в самое ухо шепнула ей толстушка.
Нюша с едва скрываемым отвращением поглядела на толстую шею князя, на его покатые, бабьи плечи. Савка, сидевший у борта, перехватил ее взгляд и предупреждающе мотнул головой. Нюша краешком губ улыбнулась и еле заметным кивком ответила ему.
Паром подходил к берегу. Позванивали кольца и стонали борта под напором быстрой, стремительной реки. Навстречу парому от берега отвалил другой, грузовой. У сходней стояли казаки, бабы и ожидавшие оказию солдаты.
Голицын оторвал от глаз подзорную трубу, не глядя назад, молча отдал ее стоявшему позади слуге.
— Э-эй! Лови конец, Федотка! Чаль влево! — закричал паромщик, наваливаясь на рулевое весло. Паром с мягким плеском стукнулся о мокрые темные сходни.
Паромы приходили и уходили, на берегу скапливалось все больше и больше народу. В стороне выводили коней, запрягали их в брички и телеги. Шум, говор, ржание коней заполнили берег.
Савка, улучив минуту, успел шепнуть нетерпеливо ожидавшей его Нюше:
— Сестрица, поклон тебе и еще вот что… Ежели в станице простоим два-три дня, то и повидаться надо будет…
— А как же это, Саввушка? Как он это сделает?
— Сделаем, Нюша, чего-чего, а повидаться надо. Александр Николаевич просит, пускай наберется сил, ожидает, скоро все хорошо кончится.
Глаза девушки засветились тихим счастьем. Она слабо улыбнулась и еле слышно прошептала:
— Хороший мой, ласковый да добрый… Помог бы только бог.
— Поможет, Нюша, и он, и мы поможем, — отходя, сказал Савка.
Глава 4
Станица Шелкозаводская находилась в двух верстах от переправы, и те, кто перевез свои телеги и имущество, растянувшись по дороге, медленно направились к станице.
В ту минуту, когда Голицын и его «харем» уже въезжали в станицу, Небольсин на одном из последних паромов перебрался на левый берег Терека, и сидя на обрубленном толстом пне на краю берега, размышлял о деле, которое затеял. Санька Елохин и Сеня увязали чемоданы и вещи в возок, возница запрягал коней.