Эта тварь постоянно маячит перед глазами. Она возненавидела его с той самой минуты, как увидела белые мальчишечьи руки, лежащие на плечах двух девочек. Его привезли вместе с ними. Старшая очаровывала, а вторая… Что стало со второй? Она не помнила.

Головная боль приливала всё быстрее, наполняя тело тошнотворным ужасом. Ей все мешали, все.

— Госпожа?

Да что же ему надо от нее?! Надоедливый урод! Вечно лезет со своей дрожащей ухмылкой, всегда обо всём знает. Иногда ей хотелось столкнуть его с лестницы, просто чтобы посмотреть, как он кулем покатится по ступеням и под конец примет свой истинный вид — вид кривой, сломанной куклы.

Наконец, Эшби ушел и отпустил тишину. Холод усилился, но женщина словно не замечала этого. Встала, подошла к секретеру. Красное блестящее дерево было влажным, как лед. Пальцы наткнулись на инкрустированную крышку, оставившую на них тонкие царапины.

Она отомкнула запертый ящик, нежно извлекла шкатулку, обернутую в белую шаль. Развернула. По серебряной рамке небольшой фотографии разбежались крохотные блики. Лицо этого человека всегда казалось ей скорбным. Даже когда он улыбался, в его глазах стояло высокое, холодное небо. Она могла слышать дождь, бежавший по желтой траве, дотрагиваться до парусов нездешней осени, но так и не решилась признаться ему… Эта жизнь не сбылась. Сколько слез она пролила над его лицом, сколько бессильной ярости. Марго стала ее шальной пулей.

Взглянув на свое отражение в стекле фотографии, женщина столкнулась с чужими широко раскрытыми глазами.

Она молода. Время едва ее тронуло — это тоже пришло взамен. Но чем бы она ни владела сейчас, игла прошла насквозь и от удара сломалась пополам.

Она смотрела в стекло. Прикоснувшись к нему лбом, зло прошептала:

— Ты обманула саму себя, ведь правда, Каталина?

Портрет выпал, зазвенев серебряной рамкой. Элинор свернулась клубком на ковре, кутаясь в ледяной шелк.

— Викки… — Ее голос стал хриплым и жалобным.

*

Клиника св. Иоанна

11:30

— Гляжу, головой вы повредились гораздо серьезнее, чем я думал! Даже не просите, я ни за что не соглашусь!

Алекс устало опустил веки, от раздражения всё горело внутри.

— Да это абсурд! — не унимался врач.

Алекс молчал.

— Прошу вас, мистер Райн, внимательно выслушайте меня еще раз…

Кранц чувствовал, что ему не удается убедить пациента, а потому снова принялся шаг за шагом излагать, насколько опасны предъявленные ему требования — питая слабую надежду, что до этого странного человека всё-таки дойдет, что сбрендил тут именно он. Но взвешенный монолог разбился о прежнее упрямое молчание. Врач выдохся и упал на стул.

Минут через пятнадцать Райн соизволил подать признаки жизни, он взглянул на врача хмуро, но уже не столь враждебно.

— Доктор, вы не сможете…

— Мистер Райн, простите, что перебиваю!

— Опять.

— Я очень рад, что вы в состоянии спорить, но это бессмысленно. Поберегите силы. Я не могу вас отпустить, я просто не могу! Да вы вообще понимаете, о чём просите?!

Кранц вскочил и зашагал к двери, надеясь таким образом прервать закольцованную дискуссию. Мгновеньем позже его окликнули. Клацнув челюстью, врач обернулся. Лицо Райна было на удивление спокойным: он уже сидел, и похоже, собирался выполнить обещанную угрозу — покинуть больницу на собственных сломанных ногах. Оценив обстановку, Кранц ретировался. Он помнил о приступе минувшей ночью; аффект аффектом, но сколько усилий им пришлось приложить, чтобы привести Райна в горизонтальное положение… Собственно, это даже была не их заслуга — он просто потерял сознание.

— Мистер Райн, не надо устраивать представление. Я не собираюсь удерживать вас насильно, но неужели так сложно понять? У вас всего несколько часов назад был рецидив, до этого вы находились в коме, и на вас в очередной раз напали. — Он не позволил Алексу возразить. — Подумайте хотя бы о девушке! Покинув больницу, вы подвергнете себя дополнительному риску, а она, несомненно, последует за вами. Здесь вы лучше защищены… Ведь правда?

Это прозвучало глупо, словно он пытался приманить ребенка леденцом. Алекс поморщился. Подумал и откинулся обратно на подушки — от выражения его лица мог замерзнуть воздух. Поскольку говорить он больше не порывался, Кранц позволил себе чуть-чуть поверить в благополучный исход спора.

— Я не могу вас выписать. Знаю, юридически я не имею права препятствовать, пока вы признаетесь вменяемым, но… Черт возьми! Мы ведь столько сделали, чтобы спасти вам жизнь. Хотите всё испортить? Нет уж.

Алекс улыбнулся. Кранц подождал, не начнет ли тот снова припираться, но Райн лишь неопределенно покачал головой. Солнце, пробивавшееся сквозь жалюзи, подсвечивало его лицо — всё еще смуглую от загара кожу и седые волосы. Уже почти полностью белые, как заиндевевшая трава.

— Благодарю вас, — наконец вымолвил он. Потом с минуту молчал, но врач не смел покинуть пост возле его кровати, не дождавшись более определенного ответа. Райн миролюбиво улыбнулся. — Но я должен.

Кранц застонал в голос. Алекс отвернулся:

— Пожалуйста, подготовьте документы. Я хочу вернуться домой.

— В Австралию, прямо так?!

— Нет. В Астоун.

— О господи… — Джулия застыла в дверях.

*

Астоун

12:14

В коридоре тянуло холодком. Поворот галереи упирался в темноту, а дальше лежали каменные казематы — покои сгинувших алхимиков. Фигура, облаченная в бордовый шелк, невольно остановилась перед огромной дверью.

Он не хотел ее. Астоун отвергал сам факт ее существования. Но упрямая женщина по-прежнему мечтала покорить его. Всё самое лучшее, что у нее было, она подарила старому замку. Даже себя. Принеся эту жертву, она почувствовала странную свободу — словно сама ее душа стала подобна камню и песку, взметнувшимся в небо. Она осталась и потерялась в нем.

Много воды утекло с тех пор.

Ее сердце — такое величественное, такое спокойное — не ведало ничего, кроме солнечного света на ступенях и карнизах, кроме шпилей и башен, обмакнувшихся в низкое небо, кроме пены на крыльях из аквамарина и свинца — крыльях океана, крыльях ее новой души. Потом она перестала его слышать. Молебен волн и птичий клекот слились с шуршанием бумаг, с чьими-то настойчивыми голосами. Она даже не заметила, когда исчез он и многие другие. А когда всё вспомнилось, за спиной была пустота.

Женщина устало прильнула к стене. У нее не было сил идти, смотреть или помнить. Ее тело застыло, будто вырезанное из кости, его линии прогнулись. Над головой висела большая картина. Ее повесили только вчера — она сама так захотела. Теперь же, подняв глаза, она не могла понять, кого на ней видит. Эта элегантная женщина с седыми волосами и тонкой бесчувственной улыбкой — она. Другая — юная, с пушистыми ресницами — тоже? Кому могло прийти в голову нарисовать такой портрет? Веяло жестокостью. Эта мысль закипела в крови едкой кислотой. Потом вернулось его лицо. Его имя. Раздраженно заворочалось невыносимое чувство. Она не была с ним в последние минуты, когда он лежал на дороге. После его смерти, всего в несколько дней, она рассталась со всеми слезами. Ее разум закрылся — осталась лишь тоска, без устали стучащая в теле. Но ее никто не слышал. Некому было слышать.

Много воды утекло с тех пор. Почти всё было забыто.

Годы мутным натеком свернулись в памяти и тлеть остались лишь редкие искры. Словно фитилек ароматической свечки, источающий сладкую горечь. Сладостью были две маленькие девочки. Одна, робкая, как канарейка, пугливо жалась к рукам, пряча глаза, но в ее хрупком теле таилось забвение. Ее слабость была прохладной водой, была тем молчанием, в котором нет зеркал, чтобы стать свидетелями чужого горя. Эту недолгую тишину она пила из ее сердца… У второй был игривый взгляд лисицы: от нее осталось мало воспоминаний — красивое облачко, так высоко. Эта была родной, и ей она поведала всё. Куда ветер унес ее? Крохотное, хищное создание — растворилась в тенях замка, но никто не сожалел о ней.