тываются десятки. Скажем, Моцартов.

Это было пока непонятно, но я и не настаивал — разберусь. Пока, пока оставалась одна маленькая формальность. Последняя дань недоверия. Вернее, и не недоверия даже — чувства недоверия у меня не было, а было сознательное стремление удостовериться окончательно — для всякого родившегося в наш рациональный XX век такое поведение было и естественным и обязательным. Я вылез из постели, ничуть не стесняясь перед Олегом своего неглиже, подошел к окну и отдернул занавеску.

Мир за окном был самым обычным. Я стоял у окна обыкновенного дома-башни, этаже этак на десятом, вокруг высились такие же дома, за ними виднелась река, между домами росли деревья и трава, там ходили люди, а в окнах домов и на балконах тоже кое-где виднелись люди, и вид у всех был самый обычный,

53

деловито-спокойный. На крышах домов я увидел телевизионные антенны, и это меня доконало — неужели врет?

Но Олег — он понимал мое состояние, — он был рядом и негромко говорил:

— Погоди думать... Смотри пока, смотри внимательнее...

И я увидел. Я увидел, что река была слишком чистой — у домов никогда не текли такие чистые реки. Воздух, позволивший мне разглядеть это, тоже был, очевидно, невероятно чистым. Еще я увидел, что нигде, куда только доставал мой взгляд, не было никаких труб, никаких строений производственного вида, но это еще не все — в конце концов, мог же я оказаться в каком-нибудь курортном комплексе! Главное, нигде вокруг, хоть домов и было кругом очень много, не было видно ни одной дороги, да 'что там-дороги, не было ни одной асфальтированной дорожки, и, разумеется, нигде не было ни одного автомобиля. А самое главное, я увидел, когда проследил взором за пальцем Олега, что-то показывающим мне выше домов и антенн, выше кружащихся стрижей, — там летали какие-то птицы, но очень скоро я разглядел, что это за птицы, — это были люди.

Одни из них, летевшие стремительно и, видать, с какой-то целью, имели крылья, изогнутые таким же серпом, как и у ласточек, и такими же ножницами, как хвост у ласточки, оканчивались... — или являлись? — их ноги. Такие люди исчезали из виду быстро, быстрее ласточек. Другие, очевидно, летали просто так, без всякой цели, и крылья имели большие и широкие, как у орла, и махали они ими редко и медленно, а больше парили... Я смотрел на них, задрав голову, пока не свело шею. Я уже не помнил, что подошел к окну для того, чтобы в чем-то убедиться, мне теперь просто хотелось смотреть на них, а еще больше мне хотелось туда, к ним...

Хочу туда... — прошептал я.

Полетишь, — говорил рядом Олег, — полетишь обязательно

и очень скоро... Это что, это пустяки, то ли еще будет...

А как они летают? — спросил я, оторвавшись от окна нако

нец. — Что у них за приборы?

А у них нет никаких приборов! Разве тебе не ясно, что

полет с помощью любого прибора только половина полета? Что

бы тебя ни несло — будь то самолет или антигравитационный

пояс, — но ты всегда будешь не столько летуном, сколько пассажи

ром... Главное счастье полета не в этом... У них свои крылья.

И летают они сам и... Ты, кстати, не удивляешься тому, —

резко, как мне показалось, изменил Олег тему, — как мало я

на тебя похож внешне, хоть и говорю, что я — это ты?

«Еще,как удивляюсь!» — хотел было я воскликнуть, но тут заметил, что удивляться-то, собственно, стал только после его вопроса.

Действительно, почему, — спросил я, — почему ты так

мало на меня похож и почему я так мало этому удивляюсь?

Потому что я такой, каким бы ты и хотел себя видеть.

Потому что мы теперь сами можем выбирать и делать свою

внешность. И крылья. И все, что угодно...

Свобода формы, — понял я, — и скоро? Скоро я смогу?

По-разному, — пожал плечами Олег,

А ты? Как скоро смог ты?

54

Не скажу, и ты сам поймешь почему... Не дай бог по ка

кой-либо причине в день пробуждения у тебя не получится.

Гарантирован ли ты от депрессии или хотя бы просто от досады?

Нет, — ответил я, недолго подумав.

Вот видишь? Зачем же сознательно идти на риск испытать

досаду?

Вот так! Мне еще привыкать и привыкать к этому миру, где даже досаду стараются предвидеть и избежать!

В общем, к планомерным занятиям ты приступишь с завт

рашнего дня, и там видно будет, а сегодня только общее озна

комление... Тебе, кстати, не холодно? У нас все же к- тропики!

А где моя одежда?

Вон в том шкафу.

Одежда мне понравилась.

Ты выбирал?

Олег кивнул.

А о сигаретах для меня ты не мог позаботиться? — спро

сил я, закончив одеваться и шаря в левом кармане пиджака,

где обычно ношу сигареты.

Берн, эти. — Олег протянул мне свою пачку. — Я ведь

уже не курю... Сегодня просто за компанию с тобой. Ты тоже

вряд ли докуришь ее до конца, эту пачку, как и я. А мне ее

дал Наш Первый. Сигареты, кстати, совершенно безвредные, и

одного этого достаточно, чтобы бросить курить, правда?

Сигарета сейчас же потеряла для меня вкус. На тумбочке стояла пепельница, о которую я ее немедленно и загасил.

— Действительно, — сказали мы, — как унизительно быть

рабом привычки, которая даже не вредит здоровью. Нужно из

бавляться от привычек, потому что привычки закабаляют, —

сказали мы и рассмеялись.

А я добавил:

— Но пару раз я еще, пожалуй, покурю. По привычке.

И мы снова рассмеялись, а я положил сигареты в карман.

Должен признать, — сказал я, отсмеявшись, — что встре

чу мне подготовили на уровне. Ведь все эти дома — это же

специально для меня и для таких, как мы, верно? А для людей,

скажем, из средневековья, тут ведь и оттуда имеются, правда?

Так для них, что же, замки есть и города средневековые, да?

Есть, конечно... Ты, очевидно, захочешь посмотреть? Уви

дишь немало забавного! Ведь для большинства из них инкуба

ционный период длитсй куда больше нашего! И они продолжа

ют жить, как жили, дерутся на турнирах, ходят в крестовые

походы...

Дерутся на турнирах? Значит, и убивают?!

— Конечно, но какое это сейчас может иметь значение? Вся-

кого убитого немедленно оживляют...

Однако! — возмутился я. — Оживляй не оживляй, но ведь

убиваемому-то больно!

А аппендицит вырезать не больно? Но ведь в наши дни

шли на эту ^боль для более важного результата, а уж теперь.,,