Все его жесты были мне очень знакомы.

Сейчас Олег курил, выпуская дым через как-то странно искривленные тснкие губы.

Я выпустил дым, опустив левый уголок рта, и подумал, что ничего странного в его искривленных губах нет; я и сам их искривляю точно так же. Вот именно точно так же.

Тогда я спросил:

Кто... вы?

На этот вопрос мне придется ответить, хоть он и не в оче

реди, — улыбнулся Олег и продолжил цитатой из моей любимой

книги: — «Дабы не дать твоему изумлению развиться до степени

болезненной...»

Цитата подействовала на меня успокоительно, но Олег тут же продолжил:

— Я — это ты.

«Готово дело, — мелькнуло у меня в голове, — я в больнице!»

Вот откуда отдельная палата и май за окном! У меня была ам

незия, и я ничего не помню. А это либо псих из соседней палаты,

либо врач с каким-то диким методом лечения, либо... либо моя

галлюцинация».

Нестерпимо захотелось проверить последнее предположение — надавить на глаз, но сделать это было как-то неудобно. Однако Олег, по-прежнему улыбаясь, кивнул, и я надавил, подумав при этом: «Плевать! Не хватало еще стесняться психов, врачей, а тем более собственных галлюцинаций!» Олег раздвоился, но никуда не исчез. Оставалась первая альтернатива.

— Ты не в больнице, — заговорил Олег, — не удивляйся, что я как будто читаю твои мысли. Просто я прошел уже через все это, а еще я прошел через первые тридцать лет твоей жизни. Короче говоря, я — это ты в тридцать лет, а сейчас тебе тридцать четыре.

Думаешь, стало понятнее? — спросил я, стараясь говорить

как можно язвительнее, но это мне не удалось.

Слушай и не перебивай. Потом, когда я закончу, я пред-

51

ставлю тебе любые доказательства моей правоты, а сейчас слушай и старайся верить.

Обещание доказательств — сильное обещание. На меня, во всяком случае, оно всегда действовало, и я, бросив в угол погасшую сигарету, сказал:

Говори.

С тех пор, как ты умирал, и по сей день прошло много вре

мени, очень много...

Это-то я вижу, — кивнул я на окно, — ведь сейчас май?

Май, и притом не одна тысяча девятьсот восьмидесятый...

как ты думаешь.

Мне бы и в голову не пришло об этом думать, я ведь просто знал, а выходит, на тебе!

—: И амнезии никакой у тебя не было, — продолжал Олег, — было гораздо хуже. Ты был... как бы это выразить... Почти мертвым... Да, в сущности, совсем мертвым!

Так, понял я, летаргия. Правда, к чему этот бред насчет «Я — это ты»? Хотя, черт его знает, я, может, провалялся трупом не месяц и даже не год... И теперь у них такие вот методы. «Я — это ты». Он врач. И он в меня вжился.

Ничего особенного. Я провалялся трупом много лет, и теперь у меня нет ни родных ни знакомых?..

Как же так, — повернулся я к Олегу, — выходит, я теперь

совсем один?

Ну, вовсе нет, — улыбнулся Олег, — во-первых, с тобой я,

а потом кое-кого из знакомых ты тут увидишь, обещаю тебе.

Но об этом чуть позже, ладно? В общем, ты умер. Ты действи

тельно умер тогда, в тысяча девятьсот восьмидесятом, и не от

саркомы легкого, как ты сейчас подумал... А впрочем, считай, что

от саркомы. Я бы на твоем месте и считал, тем более то, отче

го ты умер на самом деле, сейчас ни малейшего значения

не имеет... С тех пор прошло много лет... Очень много...

Сколько именно? — спросил я.

А какая разница? Ты что, сможешь почувствовать, если я

скажу тебе: тридцать тысяч? Или сможешь усечь разницу меж

ду тридцатью тысячами и пятьюдесятью? Тем более что в дей

ствительности прошло... — он сделал паузу, — черт его знает,

сколько... У него сейчас нет летосчисления. В нашем смысле нет.

У кого «у него»? — не понял я.

У человечества.

Мне стало интересно. Я не могу сказать точно, что именно сейчас испытывал — веру или недоверие. Вернее всего, не было ни того, ни другого, а только любопытство. Правда это или нет, все равно очень скоро выяснится, а сейчас мне ничего не грозит, это-то я, глядя на Олега, знал, от него мне ничего не грозит, и нечего бояться, а значит, и терзаться вопросом: «правда — неправда?» — нечего, а надо слушать, благо слушается.

— Но об этом потом, — сказал Олег, — ты все абсолютно уз

наешь, но чуть погодя, сейчас же слушай главное: ту умер,

прошло много лет, и тебя воскресили.

А вот этому я точно не поверил:

— На кой я ему, интересно, сдался, чтобы меня воскрешать?

В музей монстров оно меня поместить хочет, что ли?

— Кто хочет? — не понял на с'ей раз Олег»

52

Человечество.

Это я сейчас объясню... Ты бы смог обойтись без пальцев?

Вернее, без одного пальца?

Ну, смог бы...

А вот пианист нет. Да и ты с удовольствием бы выра

стил отрезанный палец, если бы это было возможно, так?

Так...

И если бы у тебя отрезали палец, тебе ведь было бы больно?

Разумеется!

Ну так вот, грубо говоря, все мы, все люди — пальцы че

ловечества. Когда мы умираем, когда нас отрезают, ему больно...

И так же, как и пианист, оно не может обойтись без любого из

нас... И как только у него появилась возможность, оно стало от

ращивать потерянные пальцы. Вот и все, и никакого бессмертия

души. Мне ведь не хуже тебя известен мой... твой догмат об аб

сурдности такого бессмертия!

Да, есть у меня такой догмат. Я считаю, что только безмерное тщеславие человека могло заставить его поверить, будто бог или там природа, не важно кто, настолько заинтересованы в его душе, что позаботятся о ее бессмертии. Будто у бога или у природы нет никаких других занятий, как только пестовать бессмертную душу. Да им, богу и природе, с высокой колокольни наплевать на то, смертна наша душа или бессмертна и есть ли она вообще. Но то богу и природе, потому, как бога нет, а природа бездушна. Человечество — другое дело. Человечеству далеко не наплевать, смертна или бессмертна душа человека, и, как только оно смогло, оно сделало... Разумеется, так. Теперь я верил.

И тому, что этот человек передо мной я, я верил тоже. Это я, или мой двойник, или еще что-то, черт его знает что, но именно что-то в этом роде...

— Дошло? — спросил Олег.

Еще как дошло.

Конечно, тебе легко, — продолжал он, — мне тоже было

ничего — меня встречал Наш Первый... Вот каково ему при

шлось, представить себе возможно, но трудновато...

Наш Первый — это тоже я? Мы?

Да.

Сколько же нас здесь? И откуда нас взялось так много?

Нас здесь трое, и это вовсе немного... Кое-кого тут насчи