— Это очень кстати, — ответила госпожа Гранжье, — Марта все равно не смогла бы вас принять. Ее жених получил отпуск на две недели раньше. Он приехал вчера, и сегодня Марта ужинает у своих будущих свекра и свекрови.

Мне не оставалось ничего другого, как уйти, а поскольку, как мне казалось, шансов увидеть ее у меня больше не было, я старался вовсе не думать о ней и оттого думал еще сильнее.

Но вот однажды месяц спустя, спрыгнув с подножки поезда на Бастильском вокзале, я увидел, как Марта выходит из другого вагона. Оказалось, она приехала в Париж за покупками в преддверии замужества. Я предложил ей пройтись со мной до лицея.

— А знаете ли, на следующий год, когда перейдете во второй,[5] географию у вас будет преподавать мой свекор.

Разобидевшись на то, что она говорит со мной об учении, словно никакая другая беседа мне в моем возрасте недоступна, я раздраженно ответил, что это будет весьма забавно.

Она нахмурила брови, чем напомнила мне свою мать.

Когда мы подошли к лицею, я, не желая расставаться с ней после этих, казавшихся мне обидными, слов, решил опоздать на час, пропустив урок рисования. Как же я обрадовался, что Марта не проявила благоразумия, не упрекнула меня и даже, напротив, была как будто благодарна мне за подобную жертву, хотя какая же это жертва? Я был ей признателен за то, что она не предложила взамен сопровождать ее в походе по магазинам, а поделилась со мной своим временем, как я поделился с ней своим.

Мы отправились в Люксембургский сад; на часах Сената пробило девять. Я решил вовсе не ходить в этот день в лицей. Чудом оказался я при деньгах, к тому же их было больше, чем бывает обычно у школьника за целых два года, потому как накануне продал редчайшие марки из своей коллекции на марочной бирже, что за театром кукол на Елисейских полях.

Во время разговора выяснилось, что Марта обедает у родителей жениха; я решил заставить ее провести этот день со мной. Часы пробили половину десятого. Не привыкшая к тому, чтобы ради нее забрасывали все свои дела, Марта вздрогнула. Но, видя, что я как сидел, так и сижу на железном садовом стуле, она не осмелилась напомнить мне, что я должен был бы сидеть сейчас на скамье лицея Генриха Четвертого.

Мы не двинулись с места. Так, должно быть, приходит счастье. Вот вылез из фонтана и отряхнулся пес. Марта поднялась, словно человек, еще не пришедший в себя от послеобеденного сна и борющийся с сонливостью. Она принялась делать руками гимнастические упражнения. Это не предвещало ничего хорошего.

— Стулья очень жесткие, — пояснила она, словно извиняясь за то, что встала.

Пока она сидела, ее фуляровое платье смялось. Я не мог удержаться, чтобы не представить себе рисунок, отпечатавшийся на ее теле после сидения на жестком стуле.

— Раз уж вы решили прогулять уроки, пойдемте со мной по магазинам, — предложила Марта, впервые намекнув на то, чем я пренебрег ради нее!

И мы отправились по магазинам, где торговали бельем; я всячески препятствовал тому, чтобы она заказывала нравившееся ей и не нравившееся мне, например, все розовое: розовый был ее излюбленным цветом, я же терпеть его не мог.

Первых одержанных над нею побед мне было мало, и я задался целью заставить ее отказаться от обеда у родителей жениха. Поскольку мне в голову не приходило, что она может солгать им ради одного удовольствия провести время со мной, я стал размышлять, что бы могло подвигнуть ее остаться со мной. Она мечтала посетить американский бар. Попросить своего жениха сводить ее туда у нее не хватало смелости. Кроме того, он ничего не смыслил в барах. Таким образом, предлог нашелся. По тому, с каким неподдельным сожалением она отказалась, я решил, что дело сладится. Однако через полчаса, испробовав все, чтобы убедить ее, и смирившись с неудачей, я отправился провожать Марту, чувствуя себя при этом, как приговоренный к смерти, до последнего мига надеющийся на помилование. Но вот уже за окном такси мелькнуло название нужной улицы, надеяться было не на что. И тут вдруг, стукнув кулачком по стеклу, Марта приказала шоферу остановить машину у почты.

— Подождите секунду, — бросила она мне. — Я позвоню и скажу, что застряла в очень отдаленном от них квартале и вовремя мне не поспеть.

Сгорая от нетерпения, я подозвал цветочницу, отобрал несколько красных роз и попросил составить из них букет. При этом я думал не столько о том, чтобы сделать Марте приятное, сколько о том, что вечером ей опять придется лгать, объясняя родителям, откуда взялись эти розы. Все вместе — наше намерение сходить на курсы рисования, возникшее при первой же нашей встрече, ложь по телефону, которую ей придется повторить своим родителям, плюс объяснение по поводу цветов — было для меня более сладостными знаками расположения, чем поцелуй. Уже испробовав губы своих сверстниц и забыв, что это не доставляло мне большого удовольствия потому, что я их не любил, я не очень желал губ Марты. А вот возникшее между нами сообщничество было мне внове.

На пороге почты после первого своего обмана появилась сияющая Марта. Я назвал шоферу адрес бара на улице Дону.

В баре Марта, как какая-нибудь наивная пансионерка, восхищалась всем — и белой курткой бармена, и грацией, с которой он манипулировал серебряными стаканчиками, и необычными и поэтичными названиями коктейлей. Время от времени она вдыхала аромат красных роз, с которых обещала написать натюрморт акварелью, чтобы потом подарить мне его в память об этом дне. Я попросил показать фотографию ее жениха. Нашел его красивым. Чувствуя уже, какое значение она придает моему мнению, я в своем лицемерии дошел до того, что назвал его необыкновенно красивым, однако сделал это недостаточно убедительно, чтобы она поняла: я говорю это из вежливости. На мой взгляд, это должно было внести смятение в душу Марты и пробудить в ней признательность ко мне.

Однако во второй половине дня пришлось вспомнить, зачем она приехала в Париж. Ее жених, чьи вкусы были ей известны, полностью полагался на нее в выборе обстановки для их квартиры. Мать непременно хотела сопровождать ее. Пообещав ей не наделать глупостей, Марта все же вырвалась одна. В этот день ей предстояло заказать мебель для спальни. И хотя я дал себе слово никак не выдавать одобрения или порицания, что бы ни сказала Марта, мне стоило большого труда продолжать невозмутимо шагать рядом с ней по бульвару: ведь теперь мой шаг перестал согласовываться с биением моего сердца.

Мне представлялось иронией судьбы помогать Марте в выборе спального гарнитура. Ведь он предназначался для спальни ее и другого мужчины! Но я исхитрился помочь ей выбрать спальную мебель для нас с ней.

Я так быстро забыл о существовании ее жениха, что, скажи мне кто-нибудь четверть часа спустя, что в этой спальне рядом с ней будет другой, я бы весьма удивился.

Жениху нравился стиль Людовика Пятнадцатого. Недурно.

У Марты же был откровенно плохой вкус: она склонялась к чему-то в японском духе. Пришлось бороться с ними обоими. Началась игра — кто быстрее. При малейшем намеке на то, что нравится ей, я указывал на прямо противоположное, что и самому мне не всегда нравилось, а затем, делая вид, что уступаю ее капризам, соглашался на нечто среднее, меньше оскорблявшее ее взор.

Она лишь тихо удивлялась: «А ведь он хотел розовую спальню». Не осмеливаясь больше даже признаться мне в своих пристрастиях, она приписывала их жениху. Я уже догадывался: не пройдет и нескольких дней, как мы вместе посмеемся над ними.

И все же мне была совсем непонятна эта уступчивость. «Если она меня не любит, зачем уступает, жертвует своими вкусами, а заодно и вкусами другого?» — спрашивал я себя и не находил ответа. Предположить, что она меня любит, было бы самым простым. Однако я был убежден в обратном.

Марта попросила: «По крайней мере оставим ему розовую обивку стен». За одно это «оставим ему» я был готов отступиться. Но «оставить ему розовую обивку» было равнозначно полному проигрышу. Я стал расписывать Марте, насколько не подойдут обтянутые розовой тканью стены к той незамысловатой мебели, «которую мы выбрали», и, вновь чуть-чуть сдав свои позиции, чтобы не натолкнуться на резкое сопротивление, посоветовал ей побелить стены!