Когда поезд въезжал на вокзал, Марта стояла на подножке вагона. «Дождись, пока поезд остановится», — крикнула ей мать… Бесстрашная девушка сразу очаровала меня.

Ее очень простые платье и шляпка свидетельствовали о равнодушии к чужому мнению. Она держала за руку мальчика, которому на вид было лет одиннадцать. Этот бледный, с белыми, как у альбиноса, волосами ребенок, чьи движения выдавали болезненность, был ее братом.

Мы с Мартой возглавили шествие. За нами шел мой отец, а потом Гранжье.

Заботам моих братьев поручили маленькое хилое существо, которому было запрещено бегать, и они зевали от скуки.

В ответ на мои похвалы ее акварелям Марта скромно отвечала, что это всего лишь этюды. Сама она не придавала им большого значения и обещала показать мне другие, лучше, со «стилизованными», как она выразилась, цветами. На первый раз я счел за благо промолчать и не говорить ей, что нахожу подобные цветы смешными.

Разглядеть меня как следует ей мешала шляпка. Я же вовсю глазел на нее.

— Вы мало похожи на вашу мать, — заметил я.

Это был комплимент.

— Мне иногда говорят это; но когда вы побываете у нас, я покажу вам мамины фотографии, я очень похожа на нее в молодости.

Меня этот ответ огорчил, и я стал молить Бога не дать мне лицезреть Марту в возрасте ее матери.

Желая избавиться от неловкости, которую я испытал от этого удручающего ответа, и не понимая, что таким он мог быть лишь для меня, поскольку Марта, к счастью, смотрела на свою мать иначе, я брякнул:

— Зря вы так причесываетесь, вам больше пойдут прямые волосы.

Сказал и тут же ужаснулся, поскольку никогда ничего подобного женщинам не говорил. И тут же задумался над тем, как причесан я сам.

— Можете спросить у мамы, обычно я причесываюсь лучше, но сегодня я и так опоздала и боялась пропустить следующий поезд. К тому же я не собиралась снимать шляпу, — отвечала она, словно ей нужно было оправдываться.

«Что же это за девушка, которая позволяет, чтобы мальчишка делал ей замечания по поводу ее прически?» — подумалось мне.

Мне хотелось разузнать, что она читает; я был страшно рад, что она знает Бодлера и Верлена. И тронут тем, как она любит Бодлера; я тоже любил его, но иначе. Мне в нем виделся бунт. Ее родители в конце концов смирились с ее вкусами. Марту раздражало, что они сделали это только из любви к ней. Ее жених в письмах делился с ней своими впечатлениями от книг и давал советы, что читать, что не читать. Так, например, он запретил ей «Цветы зла». Неприятно пораженный тем, что она помолвлена, я вскоре с радостью узнал, что она не считается с мнением этого не слишком умного солдата, испытывающего страх перед Бодлером. Обрадовало меня и то, что его взгляды, видимо, частенько раздражали невесту. Оправившись от неприятной вести, я поздравил себя с узостью взглядов ее жениха: ведь если бы он тоже ощутил прелесть «Цветов зла», то, чего доброго, обставил бы их будущую квартиру в духе «Смерти любовников». Затем я задумался: а что мне-то, собственно, до этого?

Жених запретил ей также посещать курсы рисования. Я ни разу там не был, но тут же предложил сопровождать ее туда, прибавив, что часто там занимаюсь. Испугавшись, однако, что ложь моя как-нибудь раскроется, попросил ее не обсуждать этого с моим отцом. Отец, мол, не в курсе того, что я пропускаю уроки гимнастики ради Гранд-Шомьер. Не мог же я допустить, чтобы у нее создалось мнение, будто я таюсь от родителей потому, что они запрещают мне видеть обнаженное женское тело. Я был счастлив, что у нас появился общий секрет, и при всей своей застенчивости даже ощутил свою власть над спутницей.

Меня переполняла гордость еще и от того, что мое общество предпочли окружающему пейзажу: мы пока что ни словом не обмолвились о нем. Время от времени родители окликали ее: «Марта, взгляни направо, как прекрасны склоны Шенневьер», или брат подходил к ней и спрашивал название сорванного им цветка. Она уделяла им как раз столько внимания, сколько требовалось, чтобы они не обиделись.

Недалеко от Ормессона мы присели отдохнуть на лугу. В своем простодушии я сожалел, что так стремительно повел разговор и так далеко зашел. «Будь наш разговор менее сентиментален и более естествен, я мог бы ослепить Марту и привлечь к себе благожелательное внимание ее родителей, поведав о прошлом этой деревни», — подумал я, но воздержался от этого. Мне казалось, что у меня были на то веские основания и что после всего, что произошло между нами, разговор о чем-то совершенно постороннем нашим общим интересам лишь разрушит очарование. Я думал, что между нами произошло нечто серьезное. Так оно и было, только узнал я об этом не сразу, поскольку Марта, как и я, ложно истолковала наш разговор. Я же, не зная этого, воображал, что признался ей в чем-то очень важном. Мне казалось, что я признался в любви бесчувственной особе. Я забыл, что чета Гранжье могла услышать все, что я говорил их дочери, но мог ли я сказать ей это при них?

«Я не робею в присутствии Марты», — повторял я себе. Значит, я не целую ее в шею только потому, что с нами ее родители и мой отец.

Однако какой-то другой мальчик, сидящий глубоко во мне, радовался этим помехам. И думал совсем иначе: «Какая удача, что мы с ней не одни! Ведь я ни за что не осмелился бы поцеловать ее, и у меня не было бы никакого извинения».

Так обманывает себя малодушный.

Обратно мы садились на поезд в Сюси. До отъезда оставалось добрых полчаса, и мы решили скоротать время на террасе кафе. Мне пришлось выносить похвалы госпожи Гранжье. Они меня унижали, напоминая ее дочери, что я был всего лишь лицеистом, которому только через год сдавать экзамен на звание бакалавра. Марта заказала гранатовый сок, я последовал ее примеру. Еще утром я счел бы для себя позором пить сок. Отец очень удивился. Он ведь позволял мне заказывать аперитивы. Я боялся, как бы он не начал вышучивать мое благоразумие. Что он и сделал, но намеками, так, что Марте и в голову не пришло, почему я пью гранатовый сок.

В Ф. мы расстались. Я пообещал Марте занести в следующий четверг подборку газеты «Пароль» и «Лето в аду».[4] Она рассмеялась:

— Еще одно название, которое наверняка понравилось бы моему жениху!

— Марта! — нахмурив брови, приструнила ее мать, у которой такое своевольничанье просто не укладывалось в уме.

Мой отец и братья слегка приуныли. Что из того! Счастье эгоистично.

На следующий день в лицее я не ощутил потребности поделиться с Рене тем, как прошла воскресная прогулка, хотя раньше рассказывал ему все. Я был не расположен слушать, как меня высмеивают за то, что я не поцеловал Марту тайком. Меня удивляло другое: Рене перестал казаться мне таким уж отличным от других моих лицеистских товарищей.

Полюбив Марту, я стал равнодушен к Рене, родителям, братьям и сестрам.

Я пообещал себе не видеться с ней до назначенного дня. Однако уже во вторник вечером, не в силах ждать, придумал подходящие извинения своей слабости и после ужина, прихватив газеты и книгу, отправился к ней. В моем нетерпении Марта увидит доказательство моей любви, думал я, а если не захочет этого сделать, я все равно ее заставлю.

С четверть часа я словно безумный бежал к ее дому. Но перед калиткой, весь взмыленный, остановился и минут десять выждал, боясь помешать ужину. Я думал, этого достаточно, чтобы улеглось волнение. Однако сердце забилось еще сильнее. Я чуть было не повернул назад, но из окна соседнего дома за мной уже несколько минут наблюдала какая-то женщина, явно заинтересованная, почему я здесь торчу. Это меня подстегнуло, и я позвонил. Войдя в дом, я спросил служанку, у себя ли хозяйка. Почти тотчас же в комнатке, куда меня провели, появилась госпожа Гранжье. Я опешил, словно прислуга должна была догадаться, что, говоря из приличия «хозяйка», я подразумевал «мадемуазель». Краснея, я попросил госпожу Гранжье извинить меня за беспокойство в такой час, словно речь шла о ночи, и объяснил, что не смогу прийти в четверг, а потому занес ее дочери обещанные газеты и книгу.