Рудольф перестал улыбаться.
— Ты понимаешь, что если я попробую и у меня получится, то ты останешься без таланта? — спросил он медленно и раздельно. Эрле передернуло — огарок дрогнул на колене, качнув тенями по неровным обшарпанным стенам — точно черный дракон махнул крыльями.
— Да, — тяжело промолвила она.
— Я так и думал, — вздохнул сам себе Рудольф и пожал плечами. Коротко пояснил, специально для Эрле: — Просто хотел удостовериться.
Вместо ответа молодая женщина показала ему руку — ту, на которой раньше было кольцо. Торговец нахмурился, потом вгляделся еще раз и коротко присвистнул.
— Но учти: за результат я не отвечаю! — Это уже явно было сказано на всякий случай. Она хохотнула, вспомнив свой давний разговор с Карлом.
— Если не получится сейчас, — сообщила она недоумевающему хозяину, — я готова странствовать вместе с тобой сколько понадобится. Не волнуйся, в тягость я тебе не буду, — добавила она со странной нервной усмешкой, — кое-что полезное я все-таки умею. — О том, что Рудольф может вообще оказаться не в силах ей помочь, она умолчала.
— Ну хорошо, — он взглянул на нее, в очередной раз пожал плечами и наконец решился: — Давай сюда руку.
Она протянула ему левую ладонь — тыльной стороной вверх. Он взял ее, развернул, другой рукой убрал подсвечник с ее колена — Эрле выпустила его без особой охоты — поставил на пол. А потом медленно коснулся пальцами середины ее ладони…
…сад. Она стоит в саду. Мягкая трава под ногами, с капельками искристой росы на зеленых стебельках. Залито солнцем — сокровищница на траве. Потом появляются деревья. Высокие деревья тянутся вверх, заслоняют небо, сомкнутые кроны — только расплывчатые пятна света на земле… Стволы тянутся, растут все выше и выше, ветви изгибаются, касаются друг друга, пытаясь заплести небо, и все меньше и меньше солнечных бликов остается на траве, все темнее и душнее становится в саду… А листья увеличиваются, их становится все больше — сочные, ярко-изумрудного оттенка, с мелко-резным краем, очень плотные, с белесоватой изнанкой и тонкими кривоватыми прожилками… Листьев все больше, они перешептываются и напевают на разные голоса — пока еще совсем тихо, и она растерянно подумала, что здесь начнется, когда поднимется ветер.
Солнца в саду уже давно нет, подступила и наполнила темнота, как чашу ночным вином, — ни теней, ни луны, просто тьма — но почему-то Эрле все еще видит эти деревья, не может перестать их видеть — и все еще слышит их голоса…
А потом началась гроза. Эрле стояла — маленькая и потерянная фигурка посреди огромного сада, а ветвистые, похожие на бледные тонкие деревца молнии проходили сквозь оплетающие небо кроны, а бледные молнии били в землю в нескольких шагах от нее — словно вырастали, загорались и тут же гасли новые невиданные деревья… а в очистившемся темном небе, похожем на синее зеркало — лицо, тонкое, бородатое, бесконечно доброе — лицо на фоне неба, небо просвечивает сквозь него, и кажется, что оно всегда там было и всегда будет…
Она бросается бежать — отчаянно, белое платье чуть выше колен липнет к ногам, прижимая руки к сердцу, длинные волосы летят за ней, разнесенные ветром на тонкие пряди — это не может длиться вечно, я не смогу так долго… Молнии бьют в землю все ближе и ближе, слева и справа деревья — горящими факелами, корчатся в огне черные ветки — как руки, жухнут и плавятся листья… Крик боли — обрывается на жуткой, высокой, пронзительной ноте — она бежит между пылающими деревьями — две шерегни колонн, как языческий храм — кашляя от дыма, прикрывая лицо рукой, и белое платье ее не чернеет от дыма и копоти… А на небе кто-то смеется, кто-то хохочет, надрывается — визгливо, заливисто, как лай…
Мягкая темная трава под ногами. Звездочки прохладных светлячков. Сзади — деревья. Их руки над головой переплелись в пожатии — успокаивают, ободряют…
Спереди — равнина. Простор. Высокие темные растения — по грудь, как море. Алмазные искры на них — сверху донизу, все усыпано искрами, словно бушевала алмазная метель. Пахнет росной свежестью. Над травой появляется небольшой черный шарик — поместится на ладони, зависает над равниной невысоко. Потом он зажигается медленным светом — очень бледным, очень холодным, и она видит — трава под шариком становится синей, ярко-ярко синей, словно подсвеченной изнутри и снизу. А у светящегося шарика — нос. Черный, очень чуткий, очень подвижный — как собачий. Нос дергается, ловя частицы воздуха — ее запах… — и далеко-далеко, над уходящей в бесконечность равниной в синем тусклом небе появляется все то же ясное и строгое лицо. Тихо. Ни шороха. И вдруг шарик замирает носом на мгновение — почуял — и неторопливо начинает движение. Он движется к ней — не спеша, очень медленно, и ярко-синяя трава наклоняется за ним, тянет ему вслед высокие гибкие стебли… Шарик движется, лицо улыбается добро и пристально, а где-то спереди рождается неясным взвизгом — как пилой по железу — смех, радостный, пронзительный, словно ребенку отдали наконец его любимую игрушку…
Эрле закрывает глаза. Все. Уже все… Сейчас ничего больше не будет.
Нет.
Марк. Синяя в белую клетку скатерть, приглушенный звон чашек, черный мураш ползет по ломтику хлеба. "Я совершил выгодную сделку…"
Тихо. Боль под ногами.
Марк!
Диван. Твердая полированная темноватая спинка. Волосы касаются дерева. С ногами — на диване, лист пергамента в руках, смущенный взгляд вдаль. "Ты — вот мой мир… мой мир… мой мир-р-р-р…" И — уже уносясь куда-то, вращаясь в бешеной круговерти, в бесконечном калейдоскопе снежинок — все, что вокруг, рассыпается снежинками — из самого далекого далека, со дна пропасти, безнадежно, негромко: "Эрле!.. Плащ надень…"
МАРК!
Ничего больше нет. Только зеркало в старинной раме. В зеркале — ее двойник. Точно такая же девушка, как она сама. Русые волосы, чуть темнее у корней, прямой открытый взгляд — уголки глаз чуть опущены книзу, безулыбчивые губы, верхняя — ровная: плавный изгиб… Эрле делает шаг вперед, касается зеркала ладонью — ее двойник делает то же самое, зеркало идет рябью, как поверхность воды, и ладони сливаются…
Комната. Душная, маленькая, убогая. Жалкий и неубедительный огонек на полу. Рудольф, только что отделивший пальцы от ладони Эрле. Туман в его глазах.
— Что ты со мной сделала? — выдохнул он, склонившись к молодой женщине. Туман редеет.
— Я? — удивилась Эрле хрипло. И тут она увидела…
Она не смогла бы сказать, чем отличалась аура вокруг его головы от той, что она видела раньше — наверное, разница все-таки была — цвета, их расположение, какие-то неуловимые оттенки — теперь это была другая аура, она видела ее всю целиком, она видела — талант убивать, и талант делать другим больно, и талант разрушать все, к чему прикоснется его обладатель, и талант не видеть никого, кроме себя… Она видела всю ауру целиком и запоздало ужаснулась — как же я не знала этого раньше, они же всегда были тут, они все были тут — я же их выращивала!..
— Так вот, значит, что видела ты, — эхом откликнулся на ее мысли Рудольф — откинулся назад, прислонившись спиной к стене, и улыбнулся — словно светлячок зажегся на лице:
— Я могу выращивать таланты.
Эрле пожала плечами:
— Садовник должен уметь не только поливать и подвязывать, но и выпалывать…
Они переглянулись и засмеялись. Было так хорошо, словно солнце поцеловало в щеку. На отяжелевшую от мороза землю наконец-то пришла весна — долгожданная, босоногая, в зеленом ситцевом платье и с тонкой березовой ветвью в руке. Россыпь веснушек по курносому личику, рыжие волосы — ореолом солнца. Пришла весна — теплая, улыбчивая, звенящая тонкой капелью с крыш, дышащая радостью и беспечной, не знающей смерти красотой.
Садовники заливались весенним смехом и даже не заметили, как умолкла за окном бушевавшая всю ночь гроза.
…Я не буду подробно рассказывать, как Эрле вернулась домой, про то, как слетел по лестнице уже не чаявший увидеть ее Марк, как она переодевалась в сухое, пока он ходил на кухню за горячим молоком, а потом еще настоял, чтобы она все выпила — да-да, именно так, с пенками!.. во-от, теперь точно не простудишься… А потом он обнял ее, прижал к себе крепко-крепко, как будто боялся, что она вот-вот растает — да так и просидел с ней до самого утра, и кресло — одно на двоих — не было для них слишком тесным.