Эрле бесшумно опустилась в кресло, взяла с подлокотника книгу, прижала ее к груди, баюкая, как больного ребенка. Вытянувшимся во весь рост чудовищем в углу высились часы — точно такие же, как у нее дома. Что они показывали — разобрать не удалось: белый с золочеными стрелками циферблат поплыл перед глазами, пошел мелкой рябью, то приближаясь, то удаляясь — неумолимо расплываясь в одно серое пятно…

Что это? Я плачу?

Она вздрогнула — исчезла пелена, соскользнув на щеку мелкой теплой слезинкой; отняла руки от лица Мария — в комнату вошел маленький лысоватый человечек с тонким, подвижным, очень острым носом, оттеснившим блестящие черные глаза куда-то к вискам. На нем было черное просторное одеяние, в руках — шляпа. Доктор.

— Вашу матушку сейчас нельзя тревожить, — сказал он, обращаясь к девочке. — Я дал ей снотворных капель. А вот вашего батюшку я бы сейчас одного оставлять не стал. Завтра будет уже можно — у него появится слишком много дел, чтобы чувствовать.

Мария медленно кивнула, с трудом поднимаясь на ноги. Глаза сухо блеснули невыплаканными слезами. Эрле засмеялась — громко, хрипло, надсадно, царапая смехом горло — перегнулась пополам, ткнулась лицом в серебристое платье на коленях — книжка полетела на пол — воздух выходил из груди толчками, застревал в легких, она мотала головой по коленям, закусила скользкую ткань, чтобы остановиться — не получилось; накрыла затылок руками, безотчетно вцепившись сама себе в волосы — и смеялась, смеялась, смеялась…

— Истерика, — произнесло над ней что-то голосом доктора. — Принесите ей воды и ступайте к батюшке — я сам с ней посижу. Кто она ему?

Ответа девочки Эрле уже не слышала — с силой заткнула уши руками, сжав локтями ноги — голова остановилась — все что угодно, только бы не слышать больше этого глухого, хриплого, нечеловеческого совершенно смеха — не получалось: он рос где-то внутри ее, он рвался наружу, грозя разорвать грудную клетку… Сообразив, Эрле заткнула рот рукой, вцепившись зубами в мякоть ладони — смех оборвался коротким полувсхрипом. Потом она отважилась поднять голову — и встретилась глазами с внимательным холодноватым взглядом доктора. Тот держал в руке высокий хрустальный бокал с какой-то бесцветной жидкостью, потом склонился к Эрле, почти силком сунул бокал ей в руку:

— Пейте.

Она отпила глоток — это оказалась обычная вода, закашлялась, поперхнулась — доктор терпеливо стоял рядом, затем поднял с пола книжку и вновь посмотрел на молодую женщину:

— Вам уже лучше?

Она слабо кивнула — говорить не было сил. Доктор взглянул на кожаный переплет, открыл, перелистнул несколько страниц — снова поднял голову к Эрле:

— Слуги говорят, что он был поэт и повесился от несчастной любви к какой-то девушке. Это правда?

Она усмехнулась — улыбка разъела губы, как кислота:

— Да, — ответила она и сама не узнала своего голоса.

— Надо будет обязательно почитать его книгу, — сказал доктор задумчиво и положил томик на софу. — Что ж, если вы в состоянии добраться до дому сама — я вас, пожалуй, покину: меня ждет еще один пациент.

Эрле кивнула, не особо вникая в смысл его слов; откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, с силой стиснула зубы, чтобы не закричать в голос. Подождала, пока по звукам не стало ясно, что доктор ушел, едва разжала челюсти, недоуменно обнаружила бокал в собственной руке, отпила глоток, опустила на пол… Это выглядело так нелепо — обычная вода в дорогом хрустальном бокале — наверное, Мария уже не сознавала, что именно льет и куда — а хрусталь загадочно мерцал, разбивая теплый свечной свет об острые грани, и ей вдруг подумалось, что она сидит тут и пьет воду, а Себастьяна уже нет — и Эрле снова засмеялась, беззвучно, запрокинув назад голову, мешая смех со слезами, оскалив ухмыляющийся рот, скребя ногтями по коленям, по гладкому шелку платья — слишком скользкому, и ей никак не удавалось почувствовать кожей хоть чуть-чуть боли… Это было так страшно — Боже мой, я только что взрастила гения, он умер — теперь его будут читать, хотя бы из любопытства, он умер — теперь забудется все, что было обыденного, забудется, что когда-то был человек — заблуждающийся, ошибающийся… он поэт, он был молод, он ушел красиво и романтично — этого им хватит, теперь забудут, как это страшно и нелепо, он ушел в легенду — он и меня с собой взял, и неважно уже, что было, а что нет… Он умер — теперь он гений… Господи, Господи-и-и-и…

Она смеялась.

…Она больше не могла идти — брела, безразличная ко всему, в том числе и к собственной судьбе. Пошел дождь — сначала мелкие редкие капли, потом они стали падать все чаще и крупнее, и наконец ливень хлынул плотной косой стеной. Ветер дул так, что в какой-то момент Эрле почувствовала: ей не хватает воздуха — развернулась спиной к ветру, прошла несколько десятков шагов задом наперед, и лишь тогда восстановила дыхание. Плащ промок насквозь. Волосы вылетели из-под капюшона, белыми змеями понеслись по ветру — тот дунул в другую сторону, и мокрые пряди опали на лицо, прилипли к глазам, мешая смотреть. Эрле собрала волосы в один хвост, попыталась выжать, намереваясь потом спрятать их обратно под капюшон — бесполезно: онемевшие пальцы не слушались, да и дождь не ослабевал ни на мгновение… Новый шквал больно ударил каплями по лицу — хорошо хоть без града, туфли давно промокли, платье облепляло ноги, мешая идти — она брела по вздувшейся мостовой, шагала по бурным стремительным потокам воды — оступаясь, оскальзываясь — один раз даже упала, кажется…

Ей было все равно, куда идти. Ей было все равно, что с ней будет. Она шла по улицам — маленькая согнувшаяся промокшая фигурка, быть может, не в первый уже раз проходящая по одному и тому же месту. На улице не было ни души — только дождь да ветер, только ветер да дождь; никто не встретился ей, никто не окликнул — Эрле, куда идешь ты в такую непогоду? — только завывала вокруг буря, только ворочался в небесах, порыкивая сыто, черный дракон из старой сказки, которую когда-то рассказал ей Марк, только молчала, не откликаясь ни на слова, ни на ветер странная пустота в душе… Пустота — и черный дракон на небесах, закрывший глаза, но не переставший искать.

Дождь чуть-чуть притих. Она заметила двоих дальше по улице — брели, поддерживая один другого, зигзагами, часто останавливались, потом снова начинали идти. Тот, что пониже, что-то говорил второму — голосом таким больным и пронзительным, что его слышала даже Эрле, но слов разобрать не могла — ветер относил их в сторону. Потом она поняла, что нагоняет их — свернула к стене, чтобы обойти забулдыг как можно дальше, и тогда услышала…

— Зна'шь, почему я п-пью? — грозно вопросил низкий у своего более рослого спутника и сам же себе ответил: — Потому что я нен'виж-жу эт' чер-р-ртову — ик! — х'р-рчевню. А з-знаешь, п'чему я ее нен'вижу? П'тому что у мен' эта чер-ртова жизнь уже во где! — он попытался провести ребром ладони по горлу — промахнулся, попал себе по лицу — навалился на своего спутника — тот крякнул и согнулся, но ничего не возразил.

— А она ангел, — сказал вдруг первый пьянчужка совершенно трезвым и ясным голосом. — Ангел, слышишь? Я мальчишка был — и то помню… Глазыньки светлые-светлые, лучиками, личико тонкое, прозрачное, как на иконах, и говорит не по… не по… не по-нашему… — Всхлип? Вздох ветра? — Только раз я ее видел, единый разочек — сподобил меня Господь…

Эрле обошла их, невидяще ведя рукой по стене, втянув голову в плечи, каждое слово било по ней, как кинжал в незащищенную спину, хотелось только одного — съежиться, стать как можно меньше, чтобы не заметили, не заметили, не…

Ветер дунул в лицо, сбрасывая с головы капюшон, отшвыривая назад волосы; вспышка молнии расколола небеса пополам, на мгновение залив улицу мертвенно-бледным светом.

— Видишь вон эту, спереди? — услышала Эрле за спиной. — Чем-то на ту похожа… Только та… ангел была…

И потом — уже совсем шепотом: наверное, говоривший остановился и развернул собеседника к себе лицом: