— Не хотите ленту, госпожа? Отличный товар, прямо из Таххена, и очень недорого — всего десять медяков, себе в убыток продаю… А может, вам понравятся вот эти бусы?

Эрле развернулась, пристально взглянула на говорившего. Лицо ничем не примечательное — загорелое, угрюмое, скуластое, чем-то, кажется, даже знакомое, с резким подбородком; темные с проседью волосы, на вид лет тридцать пять — сорок, платье темного цвета, за спиной — короб, наверное, там товар… а вот аура…

Ужас. Ужас. Ужас. Ужас…

На земле лежат растения. Сотни и сотни; мертвые. Тонкие, молодые, едва распустившиеся листики — самые слабенькие, самые беззащитные — растоптаны, безжалостно выдраны с корнем, переломаны, исковерканы, только смятые трупики листочков лежат на черной, пустой, обезжизневшей земле…

— Нет!

Она тяжело дышала; глаза были мутные и совсем дикие. Не сразу она осознала, что лицо торговца выражает точно такие же чувства: испуг пополам с брезгливостью.

— Ты тот, кто губит таланты? — спросила она хрипло. Страшное видение ушло, но ауру вокруг его лица она по-прежнему видела… до того, как распуститься, его талант был черного цвета… Бог мой, отчего же я не поняла этого раньше?

— А ты та, кто засевает свой сад сорняками? — парировал он насмешливо, и мир вокруг нее стремительно сузился до размеров его худого недовольного лица.

— В моем саду нет сорняков, — возразила она тихо. — Там желанен и прекрасен каждый цветок.

— Да ну? Неужто? — он насмешливо сощурился. — А насильники, грабители, убийцы? Скажешь — это не таланты? А ты знаешь, что бывают такие цветы, которые, распускаясь, отравляют своим дыханием другие цветы, и до того, как бутон распустится, он ничем не отличается от всех остальных?

— Например? — поинтересовалась Эрле, пытаясь держать себя в руках.

— Пример? — он на мгновение задумался. — Да сколько угодно! Вот такая, допустим, история. Жил на свете нищий, и был у него талант — воспитывать детей. Только воспитывать ему было некого, потому что детей поблизости не имелось. И тогда ему пришла в голову блестящая мысль: он сговорился еще с несколькими нищими, и они стали воровать по деревням малышей, калечили их и заставляли попрошайничать. И при всем этом он этих детей любил, как родных, нежно о них заботился и воспитывал ради чистого удовольствия — другое уже дело, что это удовольствие приносило ему столько денег, что ни он, ни его компаньоны уже никогда не сидели на паперти с протянутой рукой…

Эрле пожала плечами.

— Ты слишком высокого мнения о моих скромных способностях, торговец. Я не могу мановением руки изменить человеческую природу. Я проращиваю семена и подвязываю молодые растения, а не создаю их. Если в самом человеке нет зла — он не станет калечить ни в чем не повинных малышей, какой талант у него бы при этом ни был.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете таких вот нищих, готовых причинить зло другому, чтобы им самим было хорошо? — спросил он очень тихо.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете людей, которым не может быть хорошо, когда плохо кому-то рядом? — невольно она возвысила голос. Кто-то обернулся, посмотрел на спорщиков непонимающе. Торговец улыбнулся половиной рта — улыбка не шла ему совершенно — и сделал рукой успокаивающий жест.

— Давай говорить потише и на всякий случай отойдем к той стороне площади, — он кивнул в сторону фонтана: мраморная девушка поглаживает по спинке сидящего у нее на руках мраморного же голубя, и из разинутого клюва птицы течет вода. — Во-первых, там мы не привлечем своим разговором ничьего внимания, а во-вторых, здесь жарко, и я устал держать этот короб.

Они подошли к фонтану. Торговец тяжело опустился на бортик, вытянул ноги, а короб поставил рядом, на серую запыленную брусчатку. Коротко усмехнулся, опустил руку в несвежую воду — мутноватую, на дне посверкивают, как мелкие рыбки, невесть кем накрошенные туда осколки зеркала — вытащил, провел по лбу мокрой ладонью… Солнце плясало на мраморе, вело бешеный хоровод в водяных брызгах, а здесь, на бортике, растянулась лениво такая прохладная, такая желанная тень… И кукольник, и его зрители остались справа, у края площади: по давней традиции представления разрешалось устраивать только там.

Эрле пристроилась на краешке бортика вслед за торговцем.

— Завидую я тебе. — Он медленно покачал головой. — Считать, что люди в самом деле добры и прекрасны…

— Это только вопрос веры, не более того. — Девушка пожала плечами. — Ты ведь тоже не можешь доказать, что они злы и уродливы — мы видим таланты, не души.

— С такой верой жить трудно: она ежедневно подвергается испытанию.

— А без нее — и жить незачем.

— Возможно, я и согласился бы с тобой, — проговорил он медленно, снова опуская руки в фонтан, — если бы собственными глазами не видел, как талант делает человека несчастным. Это все равно, что идти по воде: каждый шаг дается с огромным трудом, и от каждого шага не остается даже следов, потому что плоды такого таланта никому не нужны. Так не милосерднее ли оставить птицу в клетке, если она все равно не сможет жить на воле?..

— А откуда ты знаешь, что не сможет? Может, если ее выпустить — она и приспособится… — возразила Эрле, неосознанно поправляя на шее бусы. — А что до воды — то да, если вокруг вода, надо по ней идти — иначе не сдвинешься с места, обросший мхом паутин… Тьфу, кажется, я заговорила стихами, — улыбнулась девушка. Торговец досадливо поморщился:

— Да нет, я не об этом… Ты хоть представляешь себе, каково такому человеку? Каково знать, что все, чем ты живешь, все, над чем ты трудишься — ничто, рябь на воде, прах на ветру?

— А ты знаешь, каково тем людям, чьи таланты ты задушил? Каково не знать своего места в жизни, не иметь любимого дела, считать, что ты ничего не умеешь? — девушка невольно повысила голос. Торговец засмеялся:

— Да какие это таланты! Они ж сломаются при первом порыве ветра — сами, без моего участия!

— Ну хорошо, пусть так. Пусть эти ростки слабы и малы, — Эрле увлеклась, говорила все горячее и горячее, щеки раскраснелись, ладони стали сухими и теплыми, — пусть эти люди чувствуют себя, как нищие у дверей храма. Но они же не слепые и не глухие — по крайней мере, большинство; они и так знают, что храм существует, и сами ищут к нему дорогу! Как ты полагаешь, если дать людям возможность выбора — сколько из них захочет стоять под дверьми храма?

— Примерно столько же, сколько озлобятся на тех, кто в храме, — ответил торговец. Со стороны толпы до них доносился сдержанный густой рокот, похожий на шум прибоя. — Дать милостыню — это еще хуже, чем не дать вообще ничего. — Он снова провел мокрой рукой по вспотевшему лицу, добавил еще тише: — Вот скажи: ты можешь кивнуть хотя бы на одного человека и с уверенностью сказать: да, выращенный мной талант не сделал его несчастным?

— А ты сам — не несчастен? — прищурившись, вопросом на вопрос ответила Эрле. — Тебе не претит выпалывать — хорошо-хорошо, зарывать в землю — людские таланты?

Он неопределенно мотнул головой.

— Ну, кто-то же должен этим заниматься…

— Вот ты сам и ответил, — произнесла она удовлетворенно. Торговец немного помолчал, прежде чем до него наконец дошел смысл ее слов.

— Когда? Где? — спросил он быстро.

— Здесь, в Раннице. Два года назад.

— Это точно? — прежде, чем задать вопрос, он помолчал еще немного.

— Честно? Не знаю. Может быть…

Еще одна пауза. Потом спросил, с закрытыми глазами глядя в расклоченное обрывками облаков небо:

— А тебе никогда не хотелось избавиться от своего таланта? Ну, посмотреть, на что ты была бы способна, если бы не он? Любили бы тебя люди, была бы ты им нужна, что делала, чем жила, не мучилась бы от неразделенной любви к творчеству?.. Нет? А вот мне хотелось…

— В последнее время мне все чаще кажется, что это не талант, а проклятие, — шепотом созналась Эрле. — Я ведь не могу ни перестать делать, что делаю, ни исправить то, что уже натворила…

— Так за чем же дело стало? — оживился торговец. — Я мог бы тебе помочь…