— Как? — грустно усмехнулась девушка. — Выдрать его с корнем?
— Не преувеличивай моих возможностей, — он приподнял веки, посмотрел на нее серьезно. — Я могу лишь приостановить, помешать — но не уничтожить, точно так же, впрочем, как и ты: помочь, подтолкнуть — но не заставить расти.
— Да. — Внезапно ей стало холодно, и она с силой потерла руки друг о друга, чтобы согреть. — Я уже заметила.
— Ну так как? — вновь спросил торговец. Пока они говорили, тень переползла так, что Эрле оказалась в тени, а его ноги — на солнце; он подобрал их поближе к бортику. — Что ты решила?
— Пока что — ничего. — Она передвинулась на солнце, чтобы согреться. Самая обидная вещь в мире: мерзнуть, когда другие страдают от жары. Безотчетно проследила за его взглядом: он начинался на бусах из каштанов, заканчивался — на ее руке. Кольцо Марка.
— Да, — подтвердила она. — Совершенно верно.
Он встал, усмехнулся чему-то коротко, поднимая с мостовой короб:
— На случай, если вдруг надумаешь: я буду в Раннице еще две седьмицы. Постоялый двор "У белого дракона", спросить Рудольфа.
— А я — Эрле…
— Угу. Ну, бывай…
Она смотрела ему в спину — правда, недолго, потом зачем-то опустила руку в фонтан, коснулась дна и достала оттуда осколок зеркала. Он лежал у нее на ладони, пуская солнечные зайчики — небольшой, треугольный… Эрле сжала руку в кулак и почувствовала, как жарко впиваются в кожу его острые края.
Марк вернулся, как всегда, неожиданно. Случилось это поздно вечером, когда Эрле уже легла спать, поэтому будить ее он не стал, и она узнала о его возвращении лишь наутро. О том, что делал во время поездки, Марк, как обычно, промолчал, только сухо сообщил, что договорился со столичной типографией, и обе книги должны вот-вот поступить — если уже не поступили — в одну из Ранницких книжных лавок. Эрле обрадовалась, спросила, когда будет можно сказать об этом Себастьяну, Марк посмотрел на нее как-то странно и ответил равнодушно — да когда хочешь, я все равно собирался позвать его наконец в гости… Она кивнула, а про себя подумала — тем лучше, эта история и так уже тянется слишком долго, пора бы наконец с ней покончить.
Себастьян — уже не в куртке, а в стареньком, но еще приличном сюртуке — покрутился по комнате, окидывая ее оценивающим взглядом: диван, три кресла, столик, незажженный камин — лето все-таки, хоть и похолодало… В углу — часы, у стены — клавесин, рядом — напольная ваза без цветов… Потом повернулся к Эрле и молвил выразительно:
— А у вас здесь мило… Только вот цветов почему-то нет, ты же вроде их любила? Или уже перестала? А может, тебя с ними разлучили?
— Ну почему же, — возразила молодая женщина, мягко пожав плечами. — Зачем нам трупы цветов — ведь, согласись, срезанные цветы это все-таки трупы — если у нас под боком целый сад? — улыбаясь, она прошла к двери на террасу, распахнула ее и жестом показала на вазон, где росли вперемешку ноготки, бархатцы и анютины глазки. — Конечно, тебе после роз и орхидей наши цветы, наверное, кажутся простенькими и бедными, но мы с Марком все равно их очень любим — правда, радость моя? — она оглянулась, ища взглядом мужа. Тот сидел в кресле, на самом краешке, будто вот-вот собирался вскочить — и с сумрачным видом кидал в рот одну виноградину за другой.
— Нам должны скоро принести шербет, — сообщил он вместо ответа. Эрле порхнула на ручку кресла к Марку, обвила его за шею руками, засмеялась звонко:
— Ох, неспроста ты так ко мне подлизываешься, хитрюга мелкий! Сознавайся лучше сразу: что ты там опять задумал? — и добавила, обратив к гостю сияющее лицо: — Он меня так балует!
Марк пробубнил в ответ что-то невнятное — впрочем, недовольным он при этом отнюдь не выглядел — а Себастьян опустился в кресло и тоже потянулся за виноградиной, протянув при этом слегка изменившимся голосом:
— Ну, так уж и балует… Уверен, на его месте любой делал бы то же самое.
Эрле улыбнулась — сначала Марку, понимающе, потом Себастьяну — немного свысока, на мгновение прижалась щекой к плечу мужа и проговорила, словно спохватившись:
— Впрочем, что это мы все обо мне да обо мне… Ты лучше о себе расскажи: что ты, где ты, как ты… Ты ведь, наверное, за эти полтора года столько диковинного повидал, что тебе теперь будет скучно с нами — обычными жителями заурядного маленького городка…
— Ну, не скажи, — покачал головой Себастьян. — Ты — и вдруг заурядная?.. — и добавил, мельком глянув на Марка: — А кроме того, люди везде одинаковы. Везде хотят пить, есть и надеть на себя набедренную повязку покрасивее; повсюду и всегда стремятся только к власти над себе подобными и не любят тех, кто хоть чуть-чуть лучше их…
— Люди любят не тех, кто мнит себя лучше, — проговорила Эрле, сделав упор на слове "мнит", — а тех, рядом с кем они сами могут стать лучше.
— А что тебе не нравится в том, что люди стремятся к деньгам и власти? — внезапно заговорил Марк; то была едва ли не первая его реплика за весь разговор. — По-моему, стремление к власти присуще всем: от поэтов до государственных деятелей, — только у каждого проявляется по-разному…
— Вот уж неправда, — молвил Себастьян убежденно. — Как можно сравнивать тех, кто делает свое дело за кружочки желтого металла, — и тех, чья единственная цель — украсить этот мир, сделать жизнь его обитателей хоть чуть-чуть лучше…
— Я что-то не поняла, кто у тебя украшает мир бескорыстно: поэты или государственные деятели? — Эрле улыбнулась тонко и понимающе, взглянула на нахмурившегося Марка и добавила уже серьезно: — А вообще-то это только бездельникам вроде нас с тобой легко говорить о радости бескорыстного служения людям — ведь деньги-то нам на жизнь зарабатывают другие…
— Кстати о поэтах, — снова вступил в беседу Марк. — Я, кажется, еще не сказал тебе? — твоя книга уже должна быть в Раннице.
Себастьян поднял от столешницы тусклый взгляд, в котором едва заметно промелькнул интерес.
— Да, о самом главном-то я вас и не спросил! — воскликнул он с вымученной веселостью. — Они — мои стихи то есть — хотя бы вам-то понравились? — говоря это, он смотрел только на Эрле.
— Очень, — откликнулась та искренне. — Особенно то, про пепелище, в самом конце — помнишь? Ну, про лекаря, который спасал людей, а когда загорелся его дом — соседи побоялись прийти на помощь, потому что опасались — он продал душу дьяволу: уж слишком хорошо он их лечил… И лекарь сгорел, а вместе с ним — его жена и рыжая собака, которая единственная пыталась их спасти… И только его маленькую дочку вытащили из огня. Очень правдивое стихотворение — как будто ты сам там был и все видел.
Марк молчал. Себастьян тоже. Потом достал из кармана платок, промокнул лоб и спросил — очень осторожно, словно нащупывая под ногами почву:
— Так ты… не знала про Стефана?
Эрле растерянно сморгнула — потом беспомощно оглянулась на мужа, словно ища поддержки, тихо вымолвила:
— Н… нет. Я не знала…
В комнату вошла Катерина, неся в руках поднос с тремя бокалами; Эрле немного замедленно взяла два — себе и Марку; машинально отпила глоток ледяного напитка, даже не почувствовав вкуса, и оставила бокал в руках, тупо поворачивая его на ладони.
Тишину нарушил Марк.
— Дорогая, — ласково пожурил жену он, — ты так и не собираешься говорить, что у тебя теперь тоже книга стихов есть?
— Это правда? — переспросил Себастьян, глядя на Эрле.
— Да, — ответил за нее муж, — и ее, кстати говоря, даже неплохо раскупают, так что в убытке я точно не останусь.
— Вот как? — протянул гость все тем же странным тоном. Молодая женщина зябко передернула плечами:
— Я не думаю, что это важно.
— Для меня важны все твои… успехи, — с расстановкой возразил молодой человек. Эрле взглянула на него исподлобья:
— Мои стихи не стоят того, чтобы о них говорить. Ты мастер, тогда как я не тяну даже на подмастерье. Запомни это, пожалуйста.
Себастьян улыбнулся ей печально и нежно, одновременно берясь за лежащую рядом с ним на кресле шляпу: