— Теперь я твой названый брат, невестка... Все, белорукая. Я чувствую себя, как перезрелая груша, которая шлепнулась с ветки на камень. — Вложив кинжал в ножны, он медленно сел на пол. — Знаешь, сколько всего я пропустил? Мне — жениху должны были дать миску с махсымой и спеть: сын наш, собакой рожденный, с головой злой, нерасчесанной, в героях ходит от того, что в дом привел невесть кого... Не могу больше, хватит! — Чебахан, заулыбавшись, вперилась в него. — Что ты смотришь так? — устало спросил он. — Хочу угадать, кто ты теперь? Значит, свадьба кончилась? — Несколько дней, в темноте, когда все спят, я буду приходить сюда, в большой дом*, и на рассвете уходить. А потом вернусь в большой дом совсем. Снова будет празднество, скачки... — Чебахан прижала ладони к щекам, опустила глаза, и покачала головой. — Я не представляла, что в одном человеке, в тебе, может помещаться так много людей. — Каждый может воскрешать в памяти тех, кого знал в утекшие времена. — Ты воскрешал людей не только для себя, но и для меня, а я так не умею. — Ты просто не пробовала. — Heт, не сумею и пробовать не стану. Ведь не пытается же бодаться безрогая косуля. — Чебахан вздохнула. — Это было, как сон, ты вернул для меня души ушедших, но они все равно никогда уже не будут ходить по земле, строить сакли, растить просо, рожать детей. — Помолчав, она спросила: — А кто, когда тебя и меня не станет, вспомнит тех, кто был? — Озермес потянулся, расправляя сомлевшую спину. — Есть те, кто, как мой отец, ушел за море, и, может быть, еще кто-то вроде нас живет в горах... — Чебахан встала и подняла с пола платок. — Пойду, возьму котел с мясом, из-за которого вы там ссорились. Ты забыл принести его, а я хочу есть.

На исходе дня они долго сидели у пропасти, спиной к кладбищу и смотрели на угасающее солнце. За поляной, на деревьях, возились, укладываясь на ночь, горлинки, и сонно насвистывал «тью-тью, тью» зеленый дятел. Потом где то в лесу повторил свое «ку ку» самец кукушки. Внимая голосам птиц, Озермес задумался о том, что все вокруг идет своим чередом, так, как установилось еще в те времена, когда эти горы были всего лишь холмиками, но течение его и Чебахан жизни словно натыкается на пороги и не сливается с размеренным потоком здешнего бытия. Почему так происходит, ведь они такое же порождение земли, как и все живое?.. Из пропасти стали подниматься сумерки. Озермес встал и пошел к речке, чтобы вымыть ноги перед сном. А ночью он перешел к Чебахан, и по тому, как она затрепетала, понял, что жизнь возвращается к ней.

Перед рассветом Озермес вышел по нужде из сакли. Обычно, услышав стук выбиваемого клина, Самыр бросался к двери. На этот раз он не объявился. Или поленился встать, или для чего то отправился в лес.

Озермес пожелал доброго утра Мухарбеку и спросил:

— Ты случайно не приметил, куда делся Самыр?

По темному лицу Мухарбека проскользнул отблеск светлеющего неба, и он словно бы нахмурился.

— Извини, тхамада, — сказал Озермес, — тебе, конечно, было не до собаки, ты или спал, или, если у тебя, стариковская бессонница, вспоминал свои молодые годы. Любопытно было бы узнать, о чем ты все время думаешь?

Самыр вернулся на восходе солнца, с покусанными щеками и раной на носу, не стал есть и весь день лежал, прикрыв морду лапами. Озермес до вечера возился с кровлей сакли, которая после таяния снегов и первых весенних дождей стала протекать. В сумерках он и Чебахан, как обычно, уселись на мертвое дерево. Посмотрев на растрепанные волосы Чебахан, Озермес вспомнил шуточную свадебную песню о невесте и пропел: Волосы взлохмачены, торчат, как жесткая трава...

* Большой дом — сакля, в которой живет вся семья мужа, его родители, братья, сестры.

— Знаю, знаю! — чуть выпятив губу, она перевела его внимание на Самыра.

— Что с ним, муж мой? Может, он заболел?

— Стыдится, что покусанный.

— Я хотела протереть ему морду соком подорожника, а он не дался.

— Не хочет, чтобы его жалели.

— Ночью, когда ты спал, поблизости выл волк. А может, волчица.

Самыр сидел и, навострив уши, глядел в лес. Услышав свое имя, он повернул голову, мельком посмотрел на них и снова уставился на склон горы. Он понимал почти все, что говорили ему; по просьбе Озермеса бежал позвать Чебахан, а по просьбе Чебахан, хотя и нехотя, приносил ей в зубах казанок. На охоте он, когда ему приказывал Озермес, ложился или полз, лаял либо молчал. На уговоры Чебахан засмеяться, сморщивал нос, обнажал черные десны, оскаливал зубы и, приоткрыв пасть, весело пофыркивал. Ощутив, что Чебахан взгрустнулось, он, ласкаясь, лизал ей руки, а если погружался в черные думы Озермес, принимался косолапо подпрыгивать возле него и ловить кончик своего пушистого хвоста.

Они долго сидели молча, прислушиваясь к звукам, доносившимся со склона. Самыр вдруг встрепенулся и встал. И тут в лесу раздался высокий волчий вой. Самыр снова заскулил. Немного погодя завыли, но подальше, сразу несколько волков. Самыр зарычал, шерсть на нем вздыбилась. Потом, бросив быстрый взгляд на Озермеса и Чебахан, он рявкнул и побежал к лесу.

— Это объявилась его подружка, — сказал Озермес.

— Но там выли и другие волки, — с беспокойством сказала Чебахан.

— Я слышал, но даже, если ты попросишь, чтобы я пошел выяснить, в чем там дело, я не пойду. Сами разберутся. Волчица звала не нас, а Самыра. Все живое живет своей жизнью, той, которую определил Тха, и человек не должен в нее вмешиваться. Так говорил мне Безусый Хасан, и, я думаю, он был прав. Хотя у всего сущего на земле общие боги, но и звериные, и птичьи и племена живут по своим адатам.

Из лесу донесся яростный, быстро отдаляющийся лай Самыра.

— О, муж мой, слышишь?

— Да, но ходить по темному лесу в безлунную ночь все равно, что впустую махать руками. Пойду-ка я лучше нарублю дров.

Чебахан схватила его за руку, и он, несмотря на темноту, разглядел в ее глазах тревогу. Он знал, что Чебахан иногда охватывает беспокойство, которое она не могла объяснить. Но бывало и так, что она действительно ощущала приближение беды.

— Не волнуйся, — сказал он. — Если что то и случится, завтра, когда взойдет солнце, мы оба об этом узнаем.

Когда они легли спать, в лесу снова низко и протяжно завыли.

— Это Самыр! — всполошилась Чебахан.

— Спи, белорукая! — повысил голос Озермес.

Утром Чебахан первой вышла из сакли и тут же просунула голову в дверь.

— Самыр прибежал! Выйди, посмотри, кого он принес!

Озермес, мигом одевшись, выскочил за двери и чуть не наступил на сидевшего за порогом Самыра. В ногах у него, пища, возился худенький волчонок. Озермес присел на корточки. Волчонок был еще слепым. Когда Озермес поднес к влажному носику волчонка палец, тот ухватился за кончик пальца беззубыми деснами и принялся, причмокивая, сосать его.

— Он голодный! — с жалостью сказала Чебахан. — А у нас нет молока.

— Попробуй дать ему ляпс, пусть слизывает с пальца, пить-то он еще не умеет. Надо, наверно, давать ему и воду.

— А потом, когда он немного подрастет, — оживленно сказала Чебахан, — я буду пережевывать для него мясо. Жалко будет, если он не выживет.

— Имея такую тетю... Или бабушку. Кто ты ему?

Чебахан, не ответив, стала рассматривать волчонка. Самыр, подняв уши, переводил взгляд с Озермеса на Чебахан и снова на Озермеса.

— Это твой сын? — спросил Озермес. — А где его сестры и братья? Куда делась мать?

Самыр заскулил и принялся так старательно вылизывать своим широким языком волчонка, что тот с писком переваливался с боку на бок. Озермес засмеялся и потрепал Самыра по голове.

После еды Чебахан налила в миску ляпс и, усевшись на пороге, взяла в подол волчонка. Самыр забеспокоился и стал наблюдать за движениями ее рук. Потом завилял хвостом и снова улегся.

Волчок жадно обсасывал пальцы Чебахан. Она окунала в ляпс всю пятерню и совала пальцы волчонку поочередно. Наевшись, он заснул, продолжая причмокивать во сне.