Самыр вспугнул тетерева, едва они вышли из лесу, Озермес вскинул лук, — еще до того, как тетерев взлетел, он заметил на нем сверху белое пятно, которого нет у самки, — и спустил стрелу. Тетерев, долетев до медвежьего орешника, упал под ветвями. Самыр бросился к бьющейся птице, схватил ее и, задрав голову, принес Озермесу. Он поднял еще двух тетеревов, но они были самки, и Озермес, к досаде Самыра, не стал стрелять в них. За лугом начинался лес с густым кустарником. Озермес напился из тихого медленного ручейка и уселся отдохнуть, прислонившись спиной к дубу. Самыр, тоже полакав воду, повалился на бок, рядом с ним. В траве кричали «пить пить пить» перепела, а где то наверху, затаившись в листве, словно играя на камыле, распевали песни серые дрозды. Из лесу тянуло влажной прохладой. Озермес провел ладонью по черным блестящим перьям тетерева и вздохнул. Жаль, что пришлось убить такую красивую птицу. Прислушиваясь к пересвисту дроздов, он заснул...

В лесу, быстро приближаясь, что то зашумело. Трещали кусты, с хрустом ломался валежник, земля мелко дрожала от бега множества ног. С трудом подняв отяжелевшие веки, Озермес увидел, что на луг выбегают большие бурые кабаны. Впереди, вытянув длинную тонкую морду с острыми изогнутыми клыками, мчался грузный кабан. За ним спешили другие, такие же черномордые и черноногие. Не успели они пронестись мимо Озермеса, как в лесу снова затрещало, загудело и на луг выскочил огромный кабан с блестящей, как золото, щетиной. На кабане, обхватив его ногами и откинувшись назад, восседал в кольчуге из серебра белолицый и белокурый богатырь. За спиной богатыря развевалась турья шкура, в руках он держал белый лук с красной стрелой, глаза у него горели, и черные усы полыхали пламенем. Видение исчезло так же бы стро, как и появилось. Оцепеневший Озермес, словно проснувшись вторично, расправил плечи и медленно встал. Померещилось ему, или он в самом деле увидел кабанов и Мазитху? Самыра не было видно. Куда он мог исчезнуть? Посмотрев на темный лес, из которого выбежали кабаны, на следы, которые они оставили на траве, Озермес позвал:

— Самыр!

Услышав позади слабый шорох, Озермес обернулся и увидел за дубом испуганную, с часто моргающими глазами, собачью морду.

— Вот ты где, — с облегчением сказал Озермес, — выходи, кабанов уже нет. Повезло, что они не налетели на нас. — Он знал повадку кабанов, бегали они, особенно нападая, по прямой, но промахнувшись, уже не возвращались. Видимо, это было стадо Мазитхи. Хотя златощетинный кабан пронесся мимо, Озермес хорошо разглядел глаза, усы и одежду Мазитхи. Именно таким описывали его те, кто с ним встречался. Куда он мчался так? Спешил забрать оставленную Озермесом жертву? Голова несчастного зайчика совсем маленькая и не такая уж лакомая, но скорее всего Мазитха принимает любую жертву и вряд ли требует, чтобы ему обязательно преподносили голову большого тура. А может, он торопился по более важным делам и на ушастую заячью головку не обратит никакого внимания. Озермеса и Самыра Мазитха не приметил, во всяком случае, ничем не дал знать, что видит их.

Самыр, подняв хвост и пофыркивая, обнюхивал кабаньи следы. Увидев, что Озермес смотрит на него, он приосанился, вытянул хвост, рыкнул и поскреб задними лапами землю.

— Знаю, видел, какой ты храбрый, — сказал Озермес, пошел к ручью, ополоснул лицо, подобрал тетерева и лук со стрелами и, зайдя за дуб, стал обходить луг, чтобы не идти вслед за кабанами. Хотя Мазитха и покровительствует охотникам, кто его знает, по душе ли ему, если люди ходят за ним. Вид у Мазитхи грозный, но если бы не пылавшие пламенем усы, он ничем не отличался бы от любого крепкого мужчины — широкие плечи, белые лицо и руки, лоб, уши. Можно о нем рассказывать сразу после встречи, или должно пройти какое то время? Кажется, до вечера вспоминать вслух Мазитху нельзя.

Над самой головой у них вдруг закричал самец кукушки. Озермес вздрогнул и остановился. Самыр в один прыжок оказался возле него.

— Идем, идем, — сказал Озермес, — не будем пугаться, это всего навсего птица.

Сперва они шли не спеша, потом, не сговариваясь, заторопились и пустились бежать.

Когда они добежали до шафранового луга, Озермес увидел Чебахан. Она стояла возле Мухарбека и, прикрываясь рукой от солнца, смотрела на него и Самыра. В своем неуклюжем платье из шкур она гляделась как сильно отощавшая медведица, и Озермес подумал, что и он, навер но, издали мало похож на человека. Покинув людей, они не влились ни в животные, ни в пернатые стаи и никогда не сумеют присоединиться к ним. Крыльев, во всяком случае, у них не вырастет... Как угадать, какое место отведено Тха на этой земле для них, затерявшихся в горах? Может, они уже обрели его, а может, подобно тому как в прошлом адыги, когда земля в их аулах засорялась нечистотами, перекочевывали на новые места, им следует переходить из одной долины в другую, бросать старую саклю и строить где то новую, и так до тех пор, пока не придет их время расстаться с душой.

Озермес оглянулся на синевший внизу лес. Встреча с кабанами могла оказаться плачевной. Случайность, что они пронеслись мимо, или Мазитха, гнавший стадо, все таки увидел Озермеса и направил бег кабанов стороной?

Самыр, первым добежав до Чебахан, ткнулся носом ей в руку, обнюхал землю, заглянул в стоявшую у стены корзину, замахал хвостом, довольно заурчал и сел, свесив набок красный язык. Посмотрев на его блаженную морду, Чебахан усмехнулась. Самыр, застеснявшись, отвернулся.

— Заждалась, белорукая? — спросил Озермес, протягивая Чебахан добычу.

— Ждать я привыкла, — пробормотала она, поворачивая перед глазами тушки зайца и тетерева. — И сегодня я не скучала.

— Как твой воспитанник, кормилица?

— Если не спит, то ест. Волчата все такие прожорливые?

— Наверно. Волки, когда добывают еду, наедаются впрок. У волчат это в крови, должно быть, и у всех младенцев тоже. Отец рассказывал, что я сосал грудь матери даже во сне.

Чебахан, заулыбавшись, посмотрела на него. Ни одна из женщин, которых в прошлом знал Озермес, не улыбалась, как Чебахан. И плавно изогнутые губы, и прямой нос с расширяющимися, как у косули, ноздрями, и чуть впалые щеки, и длинные дуги бровей, все оставалось неподвижным, но в глазах вдруг загоралось множество звездочек, и лицо освещалось, как лесная поляна, на которую лег прорвавшийся сквозь густую листву луч солнца.

— Пожалуй, пока я буду кормить волчонка почаще, — озабоченно сказала она, — а когда он начнет ходить, только три раза: утром, днем и на ночь. — Смутившись, подобно Самыру, Чебахан опустила глаза.

— Все равно, — сказал Озермес, — он вырастет полуволком, полусобакой, но не человеком!

У Чебахан дрогнул подбородок, она подняла ресницы, и Озермес увидел в ее потускневших от боли глазах неизбывную тоску по детям, и тоска эта передалась ему. А ведь сколько раз отец говорил: помни, разговаривая с человеком, что рана кинжальная затянется, а языком нанесенная — останется. Досадуя на себя, он, нарочито нахмурившись, сердито сказал Самыру:

— Как тебе не стыдно, и еще отцом называешься!

Самыр недоумевающе пошевелил ушами, и Чебахан тоже удивилась.

— В чем он провинился, муж мой?

Словно не расслышав, Озермес продолжал:

— Ты понимаешь свою вину, Самыр? Стыдно тебе?

Самыр, ничего не понимая, лег грудью на землю, заскулил и прикрыл морду лапами. Глаза его, выше которых торчали рыжеватые волоски бровей, виновато перебегали с Озермеса на Чебахан.

— То-то, — проворчал Озермес, — и что ты теперь скажешь? Я не слышу твоего голоса.

Мигом вскочив, Самыр облегченно залаял. Озермес притворился, что раздумывает. Самыр залаял снова.

— Хватит, хватит, расшумелся. — Озермес, укоризненно качая головой и с трудом удерживаясь от смеха, посмотрел на озадаченное лицо Чебахан. — Самыр упустил, что должен был дать имя своему сыну. Он что-то пролаял, но я не разобрал, какое имя он назвал. А ты?

Чебахан прыснула, бросила наземь зайца и тетерева и ударила ладонями по бедрам.