— Я собираюсь быть строгим, — сказал доктор. — Совершенно очевидно, что вы не намерены откровенничать с присутствующими, поэтому я просто перечислю то, что случилось с вами за прошедший год. А потом попрошу вас подумать, почему вы обнаруживаете меньше эмоций по поводу этих событий, чем по поводу этой охапки роз.

— Вы же знаете, что я не должна здесь торчать. Одно дело — раз в неделю просвечивать мою трещину, и совсем другое — мучить меня вопросами, на которые я не хочу отвечать.

— Нет, не должны, — согласился доктор мягко. — Но лучше поговорить сегодня, чем через месяц я увижу вас в смирительной рубашке.

— Вы действительно преувеличиваете, — запротестовала Викки. — Я вовсе не обнаруживаю меньше эмоций, чем всегда. Я такая, какая всегда. Спросите Фиону. Спросите девочек. Зачем вы задаете мне шаблонные вопросы?

— Тогда рассмешите меня.

Викки засмеялась:

— Предполагается, что это вы должны меня смешить.

— Тогда давайте смешить друг друга — пять минут, а потом я дам вам спокойно работать.

— Пять минут, — она посмотрела на свои часы.

Фиона ждала, что Викки скажет: «Поехали», а когда она не сделала этого, мысль, что Викки действительно хронометрирует речь врача, испугала ее.

Доктор взглянул на детей, потом поднял длинную тощую руку и подцепил все ее проблемы на свои почти люминесцентные желтые пальцы.

— Год Крысы был жестоким и грубым. Длительные отношения с вашим парнем порвались. Ваш бизнес в Нью-Йорке потерпел крах. Вы вернулись домой и увидели, как ваш брат погиб. Ваши родители расстались. А теперь погиб ваш отец и сами вы серьезно ранены.

Викки смотрела сквозь него.

— Я что-нибудь упустил? — спросил доктор, явно провоцируя ее реакцию.

— Да. Переворот сводит меня с ума. Пять месяцев спустя после этого дня мы с вами, может, будем продолжать этот разговор в Монголии.

— Вы верите в это?

— Чей паспорт у вас на руках?

— Я надеюсь на счастливый отдых на пенсии здесь, на острове Ламма.

— Но все же, чей у вас паспорт — просто на тот случай, если кто-нибудь из китайских бюрократов объявит остров Ламма трудовой колонией?

— Канадский, — ответил он. — Просто потому, что у меня там брат, это кажется мне благоразумным…

— Тогда вы согласитесь, что я, ответственная за судьбу семейного торгового хана, не могу не сходить с ума по поводу того, как не сойти с ума от талантов вершителей переворота.

— Вы подменяете сущность и начало вопроса. Вопрос был: почему от всего случившегося вы не выплакиваете себе глаза?

— Я не плакса, — сказала Викки легко. — Мой отец не одобрял это, и мама тоже. А раз это не одобрялось, это никому не было нужно. Вот я и не плакала.

— Плач — здоровое облегчение боли.

— Но это ничего не меняет.

— Что же тогда делать?

— Идти вперед, — сказала она твердо.

— Виктория, вы беспокоите меня. Это неестественно — не реагировать на такие катастрофические события.

Викки пожала плечами:

— Что вы хотите, чтобы я делала? Сломалась? Я не могу сломаться. Каждое несчастье, о котором вы говорили, — это лишняя причина идти вперед. Кто, черт возьми, будет заниматься делами моей семьи, если не я? Мой умерший брат? Мой умерший отец? Моя пьющая мать? Вы забыли упомянуть о ее беде, между прочим. Кто? Я, больше некому!

— Ваш брат Питер.

— Питер не сможет. Это разговор не для передачи дальше, между прочим, юные леди, — добавила она, строго взглянув в сторону широко раскрывших глаза дочерей Фионы.

— Да, тетя Викки.

— Да, тетя Викки.

— Я имела в виду и вас, док.

— Конечно, — сказал он натянуго. — Я ваш врач.

— Ненадолго, — усмехнулась она. — Мой терапевт заверил, что меня выпишут со дня на день.

— Это еще более веская причина, чтобы надавить на вас, Виктория. Вы не должны уйти отсюда в броне из льда.

— Это — моя шотландская кровь, — парировала она, ища взглядом поддержки у Фионы. Но Фиона опустила глаза.

— Спасибо, я лечил многих шотландцев, — сказал доктор. — Не морочьте мне голову этой этнической чепухой.

— Я и не пытаюсь морочить вам голову, но ваши пять минут вышли, а моя боль вернулась. И мне в самом деле нужно возвращаться к работе, прежде чем эти каэнэровские бюрократы украдут наш хан.

Доктор встал в нерешительности:

— Мы продолжим нашу беседу на будущей неделе?

Викки колебалась. Ее воспоминания были настолько яркими и мучительными, что две недели назад она думала, что боль убьет ее. Она посещала ее ежедневно, и бывали времена, когда Викки ходила туда-сюда по холлу больницы, словно хотела уйти от этой боли.

— Меня здесь не будет на будущей неделе.

— Я мог бы вам позвонить в офис, если вы заняты.

— А как насчет китайского Нового года?

— Я могу воспользоваться праздничными выходными. Я слишком стар, чтобы много есть.

— Вы зайдете в мой офис?

Фиона неожиданно подалась в сторону Викки. Мучительная нота закралась в ее голос. Это была почти мольба.

— Может быть, я напишу статью о вашем случае, когда удалюсь на остров Ламма.

Викки улыбнулась:

— Спасибо. Но как бы там ни было, мы увидимся на будущей неделе. Кун хай фэт чой!

— Счастья и богатства вам тоже, дочь тайпана.

— Не беспокойтесь так. Со мной все хорошо.

— Когда чтение завещания вашего отца?

— В следующий понедельник.

— Позвоните, если будете нуждаться во мне.

Он остановился у дверей, чтобы понюхать розы.

— Кто ваш тайный обожатель?

— Я не знаю. Может, Альфред Цин. Возьмите себе цветы, доктор. До свидания.

Каждый день появлялись три дюжины красных роз с карточкой, на которой красовался китайский иероглиф, обозначающий любовь.

— Альфред Цин? Новоиспеченный гонконгский магнат?

— Мы старые друзья.

Альфред навещал ее каждый день, как только в больнице позволили Викки принимать посетителей, шагая по ее палате, как деловой лев, когда он угощал ее новостями о своих сделках с недвижимостью или смешил, передразнивая разных международных банкиров, с которыми любезничал. Она очень дорожила его визитами, потому что его восторг и возбуждение были заразительными; он был неистощим на выдумки и забавные вещи, и его внимание и забота, которые она принимала, были трогательными. Однажды ночью во время рецидива, которого боялись врачи, она проснулась от долгого сна и увидела Альфреда, держащего ее руку, — его лицо было океаном страха.

— Со мной все в порядке, — заверила она его.

— Дай-то Бог, — прошептал он. Он помог ей сделать несколько глотков воды из стакана.

— Как долго ты здесь?

— Недолго.

— Шестнадцать часов, — перебила его сиделка, которая прибежала, когда мониторы показали, что Викки очнулась. — Вам нужно пойти поспать, мистер Цин, а не то нам придется положить вас рядом с ней.

— Я готов, — усмехнулся Альфред, подмигивая Викки.

Но даже и тогда он тревожно искал признаки пробуждения в ее глазах. Она очнулась окончательно, и они съели свой больничный обед, отмечая, как и обещал Альфред, окончательное заключение сделки: он купил-таки Китайскую башню, которую на гонконгский манер переименовал в Цин — Китайскую башню.

Потом неожиданно Альфред исчез.

Извиняющийся факс из Торонто объяснил, что он уехал в Канаду по их делам с возвращением эмигрантов. Казалось очень странным, что он в такое время уехал из Гонконга, и Викки подозревала, что у него был еще какой-то мотив. Возможно, Альфред добивался попутно еще и канадско-китайских инвестиций — сейчас, когда он стал таким знаменитым, это могло сработать. Вскоре после этого появились первые розы, что было очень приятно, хотя она куда больше предпочла бы слышать его веселый голос по телефону или просыпаться под его улыбку.

— Ты действительно думаешь, что это Альфред посылает эти розы, тетя Викки?

— А кто же еще? Мао?

— Кто?

— Мао Цзэдун. Разве вас больше не учат истории?

— Бьюсь об заклад, это Чип, — сказала Миллисент.