– Засиделись мы однако, – сказал я, поспешно поднимаясь на ноги.

– А на кого ты собственно намекал, утверждая, что ехидством пробавляются только трусливые поэты? – вкрадчиво спросила Елена.

– Да ладно тебе, – отвечал я, отступая.

– Нет, погоди, – настаивала Елена, уже теснимая успевшими вскочить Федосеем и Тобиасом, – ты, похоже, считаешь, что ирония по природе труслива и ею пробавляются те, кто боится воспринимать действительность такою, какая она есть, и так, как она этого требует, или этого заслуживает, или в этом нуждается. Да ведь я и полюбила–то Федосея за мужество ежеминутного его самоанализа, каковой возможен лишь при условии иронического к себе отношения, понял? К себе самому в первую очередь!

Она легко вырвалась из рук Федосея и углубилась, было, в рощу, чтобы привести себя в порядок, но тотчас выбежала оттуда с воплем!

За нею следом шкандыбал черепитчатый Николай Петрович – черными прошлогодними листьями был он облеплен с головы до пят.

– Ну, нигде от баб спокою нет, – ворчал старикашка. – Хучь бы извинилась, что наступила. Так нет – ижшо и недовольная, ижшо и вопит.

* * *

Перед уходом с территории лодочной станции Елена во всеуслышание обратилась к Федосею:

– Сочини ты им сегодня же, как только вернемся в нашу комнатушку, стихотворение о море. Не откладывая в долгий ящик, сочини изумрудное, кристальное стихотворение. Чтобы они языки в задницы засунули, теоретики.

Тобиас на это ответил с достоинством:

– Очень надо! Лешка, если захочет, может и сам сочинить не хуже, а то и получше. Он, не забывай, сын штурмана дальнего плавания, и ему через гены передалась любовь к морю и кораблям.

Елена ничего нам не ответила, нагнулась и стала рвать вокруг судна галочью гречиху. Она рвала с остервенением, но безошибочно, как рвут лишь настоящие преданные жены, когда собираются отваром травы этой промывать мужнину почку.

А я глядел, как плывет над метелками растений ее зад, очертаниями напоминающий корму испанского галеона, и вспоминал подробности одного недавнего происшествия.

Месяц назад шли мы втроем (Виктор Аккуратов, Генка Флигельман и я) по улице нашей имени Фурманова, шли в гости к Федосею.

Шли под лиловым облаком, из которого вдруг хорошо хлынуло.

И ледяной горох запрыгал в ногу с нами по лиловому же тротуару.

И мы радовались своеобычному для нашего климата майскому полдню.

И сыплющемуся с небес ледяному гороху…

Ну, и будущности, конечно, будущности, для всех нас лестной.

Голубое перестало литься, стеклянные Солнце и Луна летели над Чертовым сквериком.

О расположение светил!

О сияние сирени!

О щелчок ледяной горошины по носу!..

Вообще–то мы привыкли, что Генка знаком со всеми девушками, проживающими на улице Фурманова и прилегающих к ней.

Всякий раз, идя с ним куда–либо, я от души потешался (а Аккуратов скрипел зубами от зависти), когда Генка через каждые десять метров восклицал: «Привет, старуха (или старушка, или старушенция)!» и останавливался перекинуться словечком или послать воздушный поцелуй высовывающимся из окон.

Немало его подруг перевидали мы и в комнатушке Савушкиных.

Но эта внешними данными превосходила всех виданных прежде.

Генка, разумеется, был и с этой девушкой знаком, вступил с ней в беседу, и в два языка они принялись молоть милую, но совершенно невнятную для посторонних слушателей чушь, – обсуждали подробности вечеринки у некоего Левки Левина, где оба классно оттянулись и расслабились.

Девушка при этом постреливала в меня голубым глазом, – и я то и дело вздрагивал, ощущая у виска завихрение жаркого воздуха.

– Ах, да, – наконец спохватился Генка, – давайте я вас познакомлю. Это Леша, он пишет стихи…

А была она в желтом, расчетливо облегающем, коротком – до колен.

И мордашка такая гладкая. Холеная такая. С темно–алым румянцем на смуглых ланитах.

И волосы как мед.

– Знаем, знаем! – засмеялась девушка и вдруг немигающим голубым прострелила меня насквозь.

И я упал.

– Ну ладно, – сказала она, мельком взглянув на распростертое тело, – завтра контрольная, надо хотя бы учебник полистать. Покеда, мальчики.

– Позвольте, сударыня, пожелать вам успехов в учебе, – расшаркался Генка в опасной близости от моего лица. – Кстати, как вас величать по батюшке? Я почему спрашиваю – дабы впредь обращаться к вам, такой уже взрослой и рассудительной, с надлежащим уважением…

– Генриховна, – смеясь, подсказала она и пояснила: – Мой папа – англичанин.

Когда други подняли меня и прислонили к решетке Чертова скверика, девушка уже удалялась.

– Не ушибся? – спрашивал Аккуратов и больно шлепал по лицу, якобы желая привести в чувство, а на самом деле вымещая на мне обиду за то, что в этом эпизоде оставили его без внимания.

Я обернулся. Обернулась и она.

– Ага! – закричал Генка. – Ничего девочка, да?

– Кто это?.. – спросил я заплета… заплетающимся… ох, я и вздохнуть не мог. – Кто это такая?

– Да это же Лидка Бернат из восьмого «а». Но тебе я не советую с ней связываться… – ответил Генка.

А я… я расспрашивать подробнее пока не решился, что–то в груди у меня защемило.

И придя в комнатушку Савушкина, вяло я в тот раз цапался с Федосеем и вовсе без всякого сочувствия выслушивал Тобиасовы жалобы на дороговизну материалов и дефицит инструментов.

Застряла поперек черепной коробки и никак из нее не выскакивала картинка: сияние сирени за чугунной решеткой, девушка с волосами как мед и глазами как лед…

Видя мое состояние, Генка сжалился и сообщил, что проживает она по адресу: Фурманова, дом десять, квартира шесть… а выглядел я и в самом деле ужасно: то бледнел, то краснел, глаза выкатывались из орбит, тело содрогалось от учащенного круговорота крови.

Как однако смотрела она в меня немигающими! Не подобострастно ведь, как некоторые соученицы, а как равная ведь! «Знаем, знаем!..» – сказала она, и сказала со смехом!

И вдруг осознал я, что видел ее прежде, ну точно, на переменах в школе и видел. Видел, но не выделял среди прочих, они же все на одно лицо были, фифы эти в черных атласных фартучках! С бантами белее магния горящего! И щеки аж оранжевые от румян! И глазищи, сдобренные ваксою, шевелящиеся, как членистоногие жуки!

Ну и неудивительно, что, проталкиваясь на переменах сквозь толпу, не различал я среди многих – единственную.

Что же касается ее восклицания «Знаем, знаем!», так еще бы она меня не знала, столько раз выступавшего на торжествах в актовом зале с чтением стихотворений, в которых я вслед за Евг. Евтушенко и А. Вознесенским смело выражал свое отношение ко всему происходящему в мире, вызывая восторг ровесниц и либерально настроенной части учительского состава.

Ах, неспроста она обернулась! Причем, даже и неважно, глянулся я ей или, напротив, внушил антипатию мрачной своей физиономией, главное–то она почувствовала! Почувствовала, что мы созданы друг для друга.

Ведь обернулась же [20].

Возвращался я от Федосея пошатываясь, держась за ушибленный бок. Дома сразу кинулся в кухню сочинять стихи!

Мы с мамой жили тогда в одной комнате, и если я загуливался допоздна, сочинять приходилось в кухне.

И вот положил на кухонный стол лист бумаги… И впервые ничего у меня не получилось. Вроде и мысли в голове теснились, и чудный такой звон из ниоткуда слышался… «глаза как лед и волосы как мед» написалось.

Но ведь я еще ни разу в жизни не сочинял любовную лирику, было мне как–то непривычно живописать Лидку эту Бернат, и уж вовсе не умел я представить себя декламирующим этакое на торжествах в актовом зале или даже в комнатушке Савушкиных. «Глаза как лед и волосы как мед»! Вдруг захотелось мне выразиться так, чтобы никто из ближних не догадался, о ком конкретно чернеет речь, вернее, пускай вот именно лишь догадываются, даже обязательно пусть догадаются, но утверждать наверное не посмеют за неимением доказательств – ну да, я испытывал потребность в сочувствии и одновременно стеснялся причину потребности таковой сделать достоянием гласности!