И вот подозревал я, что отнюдь не отсутствием мзды за попечение объясняется участь доставшегося Тобиасу корыта, чудилось мне, что Николай Петрович сверхъестественным каким–то образом контактирует со стихиями: водной, воздушной, огненной…

Не раз (якобы в шутку) заявлял я другу: «Судно твое умышленно обрек Николай Петрович на мученическую гибель. Хорошо бы дознаться, когда именно прохудилось оно: до перемещения в угол укромный или после? Почему–то думается, что до перемещения было оно в целости и сохранности».

«Ну и что? – возражал Тобиас. – Ну и что? Николаю Петровичу виднее, как распорядиться плавсредствами пропавших без вести судовладельцев».

«А то, – пояснял я, – что Николай Петрович – не сторож вовсе, а жрец! Жрец в соответствующей роще!»

Тобиас обладал чувством юмора и не обижался за Николая Петровича, которому был благодарен. Они ведь были коммунальными соседями, и старик, зная увлечение Тобиаса парусным спортом и намерение поступить после школы в мореходку, разрешил ему возиться с бесхозным судном. Он говорил тетке Тобиаса при встречах на коммунальной кухне: «Пущай плотничает на свежем–то воздухе и у меня на глазах».

Сидя однажды на унитазе, установленном в нише этой кухни, услышал я через дверь мнение Николая Петровича относительно будущности моего друга.

Это мы праздновали тобиасов день рождения, и Виктор Аккуратов с Федосеем развесили над столом дымную беседу, и Генка Флигельман танцевал по очереди с каждой из девушек, которых по обыкновению привел в количестве большем, чем требовалось, и Елена, призывая присутствующих отведать пирожков с капустой, немудрящим таким способом старалась отвлечь внимание девушек от Федосея (излишние предосторожности – девушки глядели только на Генку).

И вот нечаянно я подслушал разговор Николая Петровича с Людмилой Сергеевной, теткой Тобиаса, и узнал, что отец его был англичанином по фамилии Ферн, был арестован в сорок восьмом и умер в лагере. Тобиас родился через день после ареста отца. Мать его умерла при родах. «И ты, Сергеевна, молодец, что до сих пор ничего парню не говорила. Умерли родители – что ж поделаешь. А кто такие они были и прочее – потом как–нибудь узнает. В обчем, не видать парню моря, анкетные данные у него — хуже некуда».

Я сидел на унитазе, разинув рот, – ну и дела, ничего себе. Сунул руку в холщовый мешочек, висевший в углу, и не заметил (настолько обалдел от услышанного), что вместо обрывка газеты вытащил листок наждачной бумаги, кем–то коварно вырезанный по обиходным размерам. Ощутив трение крупных корундовых крох о ягодицу, вскрикнул! Голоса за дверью умолкли, потом Людмила Сергеевна спросила укоризненно: «Опять ваши дурацкие шутки, Николай Петрович?» «Не пойму, ты это о чем, Сергеевна?» – ласково отвечал Николай Петрович [18].

Когда голоса на кухне отзвучали, я выскользнул из ниши, преисполненный искреннего сочувствия к Тобиасу, потому что он же был такой благополучный, такой румяный и синеглазый, и главное, цельный… цельный как… как дубовый бимс! был чемпионом школы во всех видах спорта, и точные дисциплины тоже легко ему давались, и вот я представил, каково ему будет однажды осознать свою инаковость, свое от всех отличие со знаком минус… Сын репрессированного англичанина – с ума сойти. Дуб, молнией расщепленный! Нет уж, пущай как можно дольше пребывает в неведении относительно анкетных своих данных, пущай плотничает покамест на свежем воздухе, а там посмотрим.

Мы подружились в пятом классе, заметив друг за другом склонность (потребность?) рисовать на обложках учебников чернильные тщательнейшие парусники. Теперь я понимаю, это в нас аукалась генная память! Получили также объяснение и необыкновенная легкость, с которой он овладел английским, и безупречное его произношение – преподавательница ему завидовала!

Сколько я его помнил, он сразу после уроков (а по выходным и с утра) спешил в яхт–клуб, где проявлял необыкновенную расторопность в обращении с парусами и завидную усидчивость на теоретических занятиях. Но однажды угораздило его ввязаться в потасовку клубных ровесников – кого–то с проломленной башкой спихнули с пирса. Правые и виноватые были из клуба исключены, в том числе и Тобиас.

Вот тогда Николай Петрович и подарил ему возможность плотничать и предаваться мечтам о том, как будет он впоследствии бороздить золотое мазутное устье и фиолетовый Финский залив на собственном судне водоизмещением в целую тонну!

И Тобиас принялся плотничать. Но сперва шуганул чаек и ворон на все четыре стороны неба и повыдергал плевелы вокруг судна, а лягушата сами отступили, попрыгали в Лахтинское свое болото. Затем приступил к дотошному осмотру корпуса: острием ножа вонзался в каждый квадратный сантиметр поверхности, выискивая участки, проникнутые гниением, каковые безжалостно вырезал, намереваясь заменить вставками древесины здоровой и не хуже качеством.

Тяжело было Тобиасу – тетка на низкооплачиваемой работе из сил выбивалась, чтобы обуть и одеть племянника, не могла она выделить ни рубля на покупку, скажем, плотницких инструментов или добротных, в меру просушенных ясеневых досок для выделки гнутых шпангоутов или достаточного количества шпона для обшивки. И тогда Тобиас нанялся на почту доставщиком телеграмм. Бегал по улицам с бакенбардами пены на румяной физиономии. А вечерами (и до помрачения зениц) готовился к вступительным экзаменам в мореходку. Уже в облаке обморока штудировал справочники по старинному судостроению, читал–читал и вдруг ушибался лбом о плоскость стола – не просыпался, какое там – сразу начинало грезиться бревно горного вяза, вожделенное для изготовления киля, – и крепок был сон, как это бревно.

А по выходным на территории лодочной станции помахивал топориком, купленным на свои, кровные.

Да, туговато ему приходилось, и все же работа спорилась. Николай Петрович снабжал его останками доисторических плавсредств, каковые находил в зарослях рогоза вдоль течения Большой Невки. Из этих сомнительных по прочности материалов построили они над судном навес, приладили стены – получился сарай или, говоря грамотнее, эллинг, внутри коего Тобиас в охотку рубил, долбил, строгал, пилил, сверлил, а впоследствии собирался циклевать, шпаклевать, смолить, белить…

Помогал ему и я чем мог и как умел. Утомленные, усаживались мы на бревнышко, перекуривали и во все глаза озирали горизонт залива.

О время, о Нева золотая, мазутная, вечно блистающая и впадающая в синий, зеленый, лазурный, а главное, открытый, открытый океан!

Однажды и Федосей полюбопытствовал: «Чем это вы там занимаетесь, на этой вашей станции?» Да–да, при всей самодостаточности Федосей иногда совал нос в чужой вопрос. Снисходительно он сознавался, что грешен, сует нос именно не в свой, а в чужой и, разумеется, не бог весть какой важности вопрос, и сует лишь затем, чтобы быть осведомленным хотя бы мало–мальски о том или ином виде человеческой деятельности. Федосей полагал, что попытка осмыслить свое и других существование станет более внятной этим «другим», если уснастит он текст описаниями всяких разных видов человеческой деятельности, то есть придаст тексту видимость достоверности, то есть выкажет себя сведущим не только в истории литературы, пусть даже и суровой советской. На самом деле из всех видов человеческой деятельности наивысшим почитал он лишь создание стихотворений и поэм. Его лицемерие меня бесило.

И вот приперся он однажды на лодочную станцию, приперся не один, конечно, а в сопровождении Елены, одного его она никуда не отпускала. Расположившись на траве возле остова яхты, мы выпили бутылку вина – по молодости каждому из нас, чтобы захмелеть, хватало полстакана – после чего Федосей сунул нос в справочник по старинному судостроению, Тобиас начал жаловаться на дороговизну материалов и дефицит инструментов, Елена принялась его утешать, а я… я залюбовался ее внешностью: золотоволосая [19], она была необыкновенно хороша на фиолетовом фоне залива.