Возвращаясь с прогулки, обычно пришпоривал коня, ибо страшился: вдруг отсутствовал в замке не час, как мнилось, а лет эдак триста? Про такое слыхивал: поскачет рыцарь на прогулку, воротится вечером, а в замке уж иные живут и в ином уж времени, сто лет уж, оказывается, минуло, и никто рыцаря сего даже по имени не помнит. Домочадцы могут также подвергнуться облучению чарами колдуна какого–либо, – сделаются, например, незримы. Или же, не утратив знакомые облики, станут призрачны! Однажды после прогулки не выдержал, принялся ощупывать Цецилию: не дым ли, не dream ли? Она, решив, что домогается, задрала подол. В который уж раз обманул ее ожидания. Прелесть соития заранее ничтожило сознание ответственности за последствия нег. Не чувствовал в себе силы защитить новорожденное существо. Осьмнадцать лет назад был смелее – и родился сын.

Закружилась голова – даже за холку коня ухватился — вспомнился эпизод из отрочества. Таким же зимним днем сидел во дворике под сению тополя на скамеечке дубовой, крепка еще казалась скамеечка, следил за круговращением облаков, вдруг черный лист свалился на колено, как свиток. Развернул свиток сей – черно и пусто! Впервые подумалось: «Мы, величаясь наивно размерами и свойствами плоти, в сущности же мнимы!»

С тех пор не стихало щемление сердца. Ведь жизнь в погранзоне знаменательна. Нигде толь часто, как здесь, не терзает ум иглоукалывающая догадка: «Обитает род человеческий на границе жизни и смерти!»

В давнишний тот зимний полдень влага градом посыпалась из глаз, и штаны увлажнились, горячая струя побежала по внутренней стороне бедра. Дошло до отрока, что в любой миг можно жизни лишиться. И не узришь боле ни стен замка наследственного, из глыб якобы неколебимых, ан нет, уже пещеристы, ноздреваты глыбы сии и на глазах прашатся, ни тополя, тоже ведь тленного, отрясающего с ветвей мерзлые листы, ни скамеечки сей мнимо прочной, а на деле обреченной обратиться рано ли, поздно ли в труху, ничего и никого боле не узришь, ни ближнего, ни дальнего!»

И побежал к мамочке, мыча бестолковщину, запыхался, топоча по каменной винтовой, с ревом ворвался в спальню. Мамочка лежала под балдахином навзничь. С закрытыми глазами. «Нет! Нет!» — закричал и, слава Богу, разбудил. Улыбнулась, бледная, притянула к боку своему такому теплому. Погладила по голове. Но молчала. Не опровергла его открытие. С того дня предался размышленьям. Но размышлять не означает ли малодушествовать? «Смелый смеет, а трус — все вхолостую схоласт!» — ответствовал немудрящий сэр Виллиам на попытки поделиться насущными сумнениями и рекомендовал чаще бывать на воздухе, на людях, навеселе.

Жмурился с гримасом скорби. В солнечных небесах не было ни тучки. Речка за дни, что не покидал замка, замерзла. По заледенелой ее поверхности крестьянских мальчиков орава скользила, размахивая кривыми палками, наперегонки за черным камушком. Как мечтал во младенчестве — на равных с другиами в бучу! Не дал Бог мочи состязаться. Стеснялся в толчее сверстников ославиться смрадным выхлопом или окропить лед многоточиями янтарной урины…

Отец его погиб в крестовом походе, и будучи он единственным сыном, собирался в юности заняться сельским хозяйством имения, коего сделался наследником, но когда по выбору мамочки женился на Цецилии, та взяла на себя заботу о землях и замке и тем освободила от иных забот, кроме как размышлять о мнимости матерьяльного мира. Слонялся по замку немыт, нечесан, с розовыми от постоянного пребывания в полумраке белками глаз. Цецилия в начальный период замужества то и знай искала близости, он, однако же, скоро утомлялся и с годами все ниже опускал зрак, все реже годился для совокупного ложа.

Мамочка звала его глупышом, покуда способность говорить не утратила. Нрав имела суровый, поскольку рано лишилась мужа, все одна да одна управлялась с поместьем, и замком заведовала, и сына растила, – трудно! Спасибо сэру Виллиаму – некогда был влюблен в нее, и хотя не ответила взаимством, по старой памяти опекал бескорыстно. Желающих свататься премногих не пускала на порог. Иные предпринимали осаду с целию захватить замок, и тогда сэр Виллиам прискакивал на зов рога, с каковым взбегала на замковую стену верная памяти супруга вдова. Да, по голове гладила скупо, – хотела воспитать настоящим рыцарем. По прошествии лет удостоверясь, что сие не получится, стала гладить по голове чаще. «Глупыш ты, глупыш», — шептала, улыбаясь с подушки. Нездоровилось ей, медленно меркла под балдахином. Уже не размыкала уста и вежды, когда на коленях рыдал подле.

Ведал, что и жена заглазно именует его не иначе, как «мой глупендяй». Не обижался. Можно понять Цецилию в ея положении вдовы при живом–то муже.

Валеты сквозь зубы ворчали: «Недоумок». Сын мрачнел при виде отца. Сэр Эдгар признавал правоту близких. Ну да, недоумок. Ведь так и не сумел выработать теорию, опровергающую отроческое отчаяние. Но и творениями любомудров именитых утешиться не льстился. Перелистывая чтиво развлекательное, не верил веселости автора. «Либо притворяется, либо еще глупее, чем даже я. Неужто не соображал, где и для кого сочиняет комическое? В юдоли ведь!.. Для обреченных же!..» Когда же читал произведение, в коем иной прехрабрый отваживал к смерти, становилось совсем тошно. Тряслись руки. Испускал непроизвольные пуки.

Соседи не приглашали на пиршества, или там на турнир, или там на охоту. Надоело, что круглый год сказывается нездоровым. Так не бывает! А – было.

Да ведь и жил в мире, коему еще древние предрекали скорое небытие. Ветр в английском захолустье вообще–то веял мерно, но иногда с моря задувало, и сэр Эдгар понимал, что это первые порывы бури апокалипсической из предбудущего.

О, примечал предзнаменования! Деревья вкруг замка произрастали весьма древние. Да и вереск остался прежним с тех пор, когда младенцем ползал под развесистыми сими кронами [16]. Или вот, наблюдая, как рыбари выбирают невод, спросил у простецов, сходственны ли теперешние рыбы с теми, коих вылавливали тридцать три года назад? Смеясь, отвечали утвердительно. Так! О сем и догадывался. Мир не меняется! Правду, значит, пишут: мирозданье было сотворено все сразу. Сотворено давно и на время, отмеренное с точностию до тысящной доли мига, не долее. Причем время ничтожится быстрее мирозданья, каковое в своем существовании отстает. Древнего в мире больше, чем юного — эвона сколько в одной только Нортумбрии вполне еще прочных руин. На строительство новых замков или для возникновения рыб небывалых времени, похоже, не осталось.

Поутру утешался солнечным восхождением, но и сетовал ежевечерне: «Закатывается же!» Жемчужный диск еле просвечивал сквозь серые облаки. Правда, пилигримы, гостившие в замке, уверяли: «На севере везде так, а вот в Святой земле по–прежнему светло и жарко!» Но что означает «по–прежнему»? Никто из пилигримов и представить себе не может, как пламенел сей диск в первый миг от сотворенья. И сотворен же был озарять плоскую нашу планету равномерно. Нет, не иначе, как оный уж догорает, уж истощились энергетические ресурсы оного.

Разбирало любопытство: куда девается время. Некоторый пилигрим сообщил ему, что негде обнаружили пещеру, откуда в сей мир изливается воздух. «А не удастся ли отыскать скважину, сквозь которую утекает время? Пусть не все, но хотя бы местное, нортумберлендское?» Вглядывался в сумраки пещер и прочих впуклостей земной коры (однажды зверь, норы обитатель, пребольно цапнул кохтями за нос). Продолжал размышлять: «Вот ведомо, что Рай существовал в прошедшем, существует в настоящем и даже будущем временах. За его оградою произошли известные события. Но ежели Рай существует и будет существовать, то ведь и события сии доселе там повторяются и повторятся. Ева как срывала яблоко с древа, как грызла сей плод белыми молодыми зубами, искушая сим примером Адама, так и… О, не ясно ли, что события сии произошли, происходят, произойдут не во времени, и Рай, следовательно, для меня–то, минутного, не существовал, не существует и никогда не будет существовать. Сие несомненно, увы. Сомненно зато утверждение ученых, что расположен сей заповедник на Востоке. Ну нет же! Нет! Рай вообще в инаких измереньях, каковые, заметим, нельзя и помыслить не подлинными. Но тогда получается, что время и пространство, в коих обретаемся, мнимы?