На эти вопросы я по тем или иным причинам ответить не готов, но вот что примечательно: судьбы предков, избранных отцом для генеалогического экскурса, предопределяют, как выяснится, содержание моей поэмы.

ОТСТУПЛЕНИЕ (непредусмотренное)

Оказывается, пока я ходил в магазин за сигаретами, жена заглянула в рукопись и прочла новеллу про сэра Ричарда. Когда я вернулся, она ехидно (потому что не верит в англо–шотландское мое происхождение) поинтересовалась, каким образом продлился мой род, если сэр Ричард умер, не осуществив матримониальные свои планы.

Маша, так ведь не факт, что во всех новеллах говорится о моих прямых предках. Говорится о представителях рода, каковые не обязательно состояли в близком родстве с прямыми моими предками.

* * *

Из дневника преводчика

Окна и погасли, и потухли.

Значит, стало и темно, и поздно.

Все отринули штаны и туфли.

На жену поглядывают грозно.

Вот легли в затылок на подушку,

Как солдаты Древнего Египта.

Спи, дружок, и не буди подружку

До утра, до радио, до гимна.

* * *

ЕЩЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Однажды дым табачный носился над письменным столом, стучал–стучал будильник, секундная стрелка вертелась как пропеллер, и сидел я, перечитывая тексты отца моего…

И вдруг меня пронзило: да неужто же я для того только и родился, чтобы перевести на русский (не бог весть какой русский, к тому же) эту вот рукопись? Неужто о себе–то, любимом, написать нечего? И если даже действительно нечего, все равно ведь хочется. (Не знаю, почему. Отстаньте.) Одним словом, обида меня взяла: чем я, спрашивается, хуже унылого сэра Эдгара, новеллы удостоенного? Тоже ведь и я представитель рода и не только потомок, но и чей–нибудь предок, – стало быть, имею право на собственное жизнеописание. А что не совершил покуда никаких подвигов (может, и не совершу), ну так пускай моя история послужит примером, как жить не следует, каким быть не надо.

Впрочем, это я, конечно, погорячился: «послужит примером». Не желаю я ни для кого служить примером, просто должен же обнаружиться какой–то смысл в многолетних моих занятиях изящной словесностью…

В общем, понятно, почему я решил заодно с текстами отца записывать на эти страницы свою поэму.

* * *

Итак, для разминки представим голубое в три этажа здание родильного дома [14]с гипсовыми амурами и водосточными трубами из чистого серебра.

Напротив здания стоит рыжеволосый мужчина в парусиновой куртке, в парусиновых штанах.

Из окна высовывается моя мама со мною на руках.

«Эмилия! – восклицает мужчина. – Неужели мальчик?»

«Похоже на то!» – восклицает она в ответ [15]*.

Кстати, представим и сугубо ленинградскую погодку: иглы влаги, завывание ветра, атлантического по происхождению.

Вероятно, и я завывал, виясь в маминых руках, в струях ветра.

Повторяю: долгое время только и было мне известно об отце, что он умер.

Нет, обнаружив однажды на обложках всех моих учебников чернильные тщательнейшие парусники, мама вздохнула и придумала мне, что папа был штурманом дальнего плавания.

Более ничего не желала придумывать мама, как и сколько ни упрашивал я ее на протяжении детства и отрочества.

А потом перестал упрашивать. Стало не до того. Начались прозрачные ночи и сомнамбулические прогулки по улице Фурманова – взад вперед, взад вперед….

О пламенный пах, о холодные уши и стальные мышцы. Короче, — о, юность.

А потом был абитуриентом, — мямлил, малиновый, мокрый. В английском вообще не волок. Срезался, провалился, засыпался.

У черта на куличках отбывал двухгодичную воинскую повинность — участвовал в развертывании объектов за колючей проволокой. На вышках скучали ровесники в черных тулупчиках с автоматами наперевес.

Это учительница литературы Элла Эммануиловна Аваозова на педсовете (незадолго до выпускных экзаменов) внушила маме, что после школы я просто обязан поступить на филологический факультет. Сам–то я никуда поступать не собирался, считая, что поэту иметь высшее образование как раз таки не обязательно. Однако поддался на уговоры при виде маминых слез.

А плакала мама потому, что, слушая учительницу, на один головокружительный миг как бы очнулась и вспомнила — вспомнила! — судьбу супруга своего, никакого, конечно, не штурмана дальнего плавания.

И пошла с педсовета в слезах.

Но покуда шла, снова заставила себя забыть английское свое прошлое и, спроси ее кто–нибудь в тот момент, чем она расстроена, ответила бы чистосердечно, что – лишь легкомысленным моим нежеланием получать высшее образование.

При виде ее слез я и согласился поступать на филологический.

Эх, ей бы не плакать, а рассказать мне всю правду об отце моем, чтобы не ждал я от жизни снисхождения…

Мне–то ведь будущность мнилась лестной, и были на то якобы объективные причины: с детства я публиковался в пионерской газете «Ленинские искры» (исправно живописуя красоты времен года или городские достопримечательности – от краеугольного броневика до кораблика в необитаемых небесах.)

Итак, не желая огорчать маму, согласился поступать на филфак. И был уверен в успехе.

Поэтому время, которое следовало употребить на подготовку к экзаменам, препровождал праздно – весь июль, например, только что не ночевал у Федосея Савушкина, однокашника и соперника по перу; за чаем мы читали друг другу новые стихи: свои, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, до хрипоты курили и спорили…

Федосей никуда, по крайней мере в ближайшем будущем, поступать не собирался, и не только потому, что был освобожден от воинской повинности, просто ему было некогда, сочинял денно и нощно стихотворения и поэмы, в которых торопился осмыслить свое и ближних существование, – он даже после церемонии вручения аттестатов зрелости поспешил домой, тогда как мы до утра трезвонили гитарами возле невских блистающих волн, прикладывались по очереди к горлышку бутылки, облизывали на прощание однокашниц в кустах сирени на Марсовом поле.

Днем я навестил его, чтобы поинтересоваться творческими успехами, а заодно похвастаться своими, в упомянутых выше кустах.

Вошел и прикусил язык: Федосей действительно сидел за письменным столом, склонясь над листом бумаги, а вот на диване… на диване расположилась Елена Плетнева с волосами распущенными и трусами приспущенными.

Оказывается, сразу после церемонии вручения она со всех ног помчалась к Федосею и сделала с ним все, что хотела.

Она подтянула трусы и объявила мне, что покуда Федосей не завершит все начатые стихотворения и поэмы, нечего и думать ему о том, чтобы поступать куда бы то ни было, на фиг это вообще нужно, Федосей будет завершать, а она готовить пищу, стирать одежду, и простыни, и наволочки, и нечего думать в ближайшем будущем о рождении ребенка, она все понимает и обязуется соблюдать меры предосторожности, а зарабатывать можно шитьем на дому, шить умеет и любит, а еще она научится печатать на машинке и станет полезна Федосею помимо прочего в качестве машинистки, и это здорово, ведь личность Федосея с восьмого класса привлекала ее внимание, на уроках она украдкой, руки под крышкой парты, аплодировала его осведомленности в области истории литературы, после уроков она частенько шла следом до самого его дома, наблюдая искоса, как он шевелит губами (сочиняет на ходу), а когда начались прозрачные ночи, стало ей невмоготу, взад и вперед ходила под его окном, задрав голову и совсем не глядя под ноги, отчего отдавливала хвосты кошкам, перебегавшим тротуар, кошки выли, подвывала и она, и вот сегодня не вытерпела, по водосточной трубе достигла уровня четвертого этажа, о любимый, о красноглазый от бессонницы, влезая в окно, порвала юбку, но это пустяки, зато из разговора с Федосеем поняла, что торопливость его, обусловленная неизлечимым (почечным) заболеванием, по сути героична, да–да, попытка осмыслить свое, а также и других, кому недостает ума или смелости, существование, героична и требует недюжинных духовных усилий в условиях утечки времени, которое для неизлечимо больных утекает особенно быстро, и не всякий неизлечимо больной задумывается над смыслом своего, а тем более других, существования, неизлечимо больному и без того тошно, попытка Федосея потому и героична, что требует духовных усилий именно недюжинных, но он справится, он осмыслит, способностей ему не занимать стать…