— Я сознаю, до какой степени я еврейка, — сказала Бабетта, глядя на Глорию, — никакая не француженка и даже не черноногая [34]. Еврейка, самая настоящая еврейка.

— Тогда ты понимаешь, почему я чувствую себя африканкой, — ответила Глория неожиданно миролюбиво.

После того как Глория с Бабеттой поднялись в ванную, Лола Доль так и сидела неподвижно на табурете, спрятав лицо в ладони, точно не хотела видеть умиравшую в коробке крысу. Руки у нее были морщинистые, кожа увядшая, и Аврора вдруг поняла, что эта женщина, которой лет ненамного больше, чем ей, — уже старуха.

Когда-то тетя Мими подчеркивала свой преклонный возраст прической в стиле императрицы и горжеткой из фиолетового бархата, но с тех пор никто, насколько могла заметить Аврора, старостью не щеголял, а все знакомые женщины взяли привычку откладывать ее на следующее десятилетие: стареть было не принято. Пенсия, как нечто неприличное, заставала шестидесятилетних бодрячков на середине жизненного пути в расцвете физических и духовных сил. Никто не жаловался на старость. Говорили о щадящем режиме, о пониженном тонусе, о необходимости отдыха, в крайнем случае о хронической болезни и боролись с дальнозоркостью, разумеется, ранней, с помощью глазной гимнастики. Нигде, куда ни глянь, старости места не было. Наоборот, Авроре казалось — наверно, оттого, что она менялась сама, — будто мир вокруг молодеет, и как было не порадоваться за людей, когда они держатся такими молодцами!

За время ее дружбы с Лейлой только на Вертушке заметно сказывались годы, которые, как говорят, у собак умножаются на четыре. Она очень растолстела и семенила рядом с хозяйкой, волоча по земле огромное брюхо, упакованное в красную попонку. Глаза синеватыми шариками выпирали из орбит.

— До чего же я к ней привязалась, — говорила Лейла, слизывая сливки с «капуччино», чтобы добраться до кофе. — Если б я ее теперь покупала, мне за эти деньги пришлось бы десяток клиентов обслужить, не меньше.

Аврора не совсем понимала, что она имеет в виду: собака ли с годами выросла в цене или сама Лейла стала ниже котироваться в своей профессии.

— Я уезжаю в Америку, — сообщила она, — в Мидлвэй.

— Я видела сериал про него, — вспомнила Лейла. — «Девушки из Мидлвэя» или что-то в этом роде…

Лейла перенесла на собаку свой страх перед старостью. Ее беспокоила расплывающаяся фигура Вертушки, пожелтевшие зубы и особенно седеющая мордочка — белой она стала очень быстро. Лейла покрасила собаке мордочку, и шерсть вокруг пасти была такой огненно-рыжей, что казалось, Вертушка изрыгает пламя. Чтобы притушить этот слишком яркий мазок, хозяйка выкрасила и клок шерсти между ушами: ну просто красавица моя девочка! Она объясняла Авроре, что Вертушка — создание уникальное, благодаря смешанной крови: ведь породистую собаку всегда можно заменить точно такой же, а вот сочетание, из которого получилась Вертушка, воспроизвести невозможно.

Берегла она свою собаку так, будто старение сводилось для нее в конечном счете лишь к износу. Уже давно, чтобы не перетруждать позвоночник Вертушки, она носила ее по лестницам на руках. Как только заговорили о свободных антирадикалах, Вертушка раньше всех получила их. Радуясь каждому новому способу эффективной борьбы с дряхлением организма, Лейла пичкала ее всеми витаминами, какие только есть на свете; узнав, что Аврора едет в Америку, она дала ей поручение: привезти запас мелатонина, который очистит клетки ее собаки от беспощадно проникающего времени.

Сама же Лейла старела спокойно, мирилась с отвисшей грудью, выпирающим животом и будто в противовес донельзя истончившимися лодыжками. Тут, знаешь, одно из двух: или пузо отрастает, а ноги как спички, или ходишь на двух тумбах, а спереди ничего. Как бы то ни было, «их» это еще устраивало. Не исключено, что Лейла про себя радовалась деградации своего тела, это была ее месть мужчинам, которые всю жизнь лапали его, мяли и колотили. Она уж заставит их заплатить сполна — пусть в один прекрасный день, как в кошмарных снах, проснутся, обнимая труп. До этого еще не дошло, и пока она возбуждала их, выпячивая живот и доверительно сообщая, что там, внутри, фиброма величиной с грейпфрут! В общем, только смерть Вертушки, весьма вероятная, грозила нарушить это шаткое равновесие.

— Даю тебе слово, что когда ее не станет, — пообещала как-то Аврора, — я подарю тебе другую.

— Другой такой не будет.

Лейла, со слезами на глазах, качала головой.

Лола выпрямилась, глубоко вдохнула, точно вынырнувший из-под воды пловец, встала и подошла к окну: нехорошо мне. Все сегодня с утра не слава Богу, что-то со мной неладное. Аврора предложила ей чашку кофе. Лола отказалась, желудок у нее крутило от рома. Аврора слышала ее дыхание. Вдох, еще вдох, все глубже и глубже, она никак не могла продышаться, и ей было страшно. Она стояла у окна, и Аврора видела на просвет ее длинные руки, снующие по стеклу. Она пыталась выбраться.

— Все еще заперто, — сказала Аврора.

— Когда у меня была работа, я плевать на нее хотела, — заговорила Лола, глядя в окно, — когда я снималась, мне эти съемки были поперек горла, а когда я начала понимать, когда начала любить, когда до меня дошло, что сыграть роль — это не только подставить свое лицо под свет и прочесть слова, крупно написанные на белом листке, или пройти от одной меловой черты до другой, когда мне захотелось жить в этом, вылезти из своей шкуры, стать другой, иг-рать, одним словом, — ничего больше нет.

— …Ты обратила внимание, — она забарабанила пальцами по стеклу, — нет больше ролей для женщин в кино. Одни парни с пушками, куклы из комиксов, педики в платьях… Как бы я играла сейчас! — обернулась она к Авроре. — Мне бы только хорошую роль! Напиши для меня героиню.

Признаться, Аврора давно украла у нее лицо для персонажей своих романов. Как минимум в двух историях Лола воплотилась в эгоистичной красавице, молодой и недоброй матери ее маленьких героинь. В уста Лолы она вложила слова: ЭТО НАДО ПРЕКРАТИТЬ, ПЕРЕСТАНЬ ТОПАТЬ, ОНА ПОЧТИ МЕРТВА. Вчера, когда Лола читала про смерть зверушки, Аврора не отрываясь смотрела на ее рот, будто ждала, что в нем возродится мамин рот. Слова слетали с состарившихся губ, бледные, обесцвеченные, и рот, который она так любила, размывался в ярком свете. Мамино лицо так и не возникло.

Сейчас, против света, напряженная, как струна, с заломленными руками, Лола была очень хороша. Авроре вспомнилась хозяйка кабачка, которую она знавала в далеком краю, где-то в излучине Амазонки. Эту роль она хоть сегодня отдала бы Лоле. Она описала ей этакую Аву Гарднер из тропиков — красивый измятый рот под слоем помады, увядшие веки над пронзительным взглядом перуанки… Она была старая, алкоголичка и наркоманка, лгунья и интриганка, кривляка и злюка, но все сходили по ней с ума. Она сидела в шортах на балконе, вся напоказ, и хлопала комаров на ляжках, которые никогда не были красивыми. Мужчины, проходя мимо ее лавочки, задирали головы и сверкали глазами. Она была единственным объектом желания на пять километров в округе… Знала это и…

— Не надо мне старухи, алкоголички и наркоманки, — раздраженно перебила ее Лола, — такую муть мне предлагают каждый день. Нет, мне бы настоящую героиню…

Как маленькие девочки, которые в игре непременно хотят быть феями или принцессами, чтобы пощеголять в красивых платьях. Как те звездочки-однодневки, которые страшатся выйти за рамки какого-то усредненного образа и шарахаются от всего, что может его нарушить. Чтобы такая согласилась на роль, надо было напичкать синопсис цветистыми эпитетами, добавить после каждой отрицательной характеристики что-нибудь вроде: ОЧЕНЬ ХОРОША, ОЧЕНЬ ЭЛЕГАНТНА, ПОЛНА ОЧАРОВАНИЯ, ШИКАРНА, СНОГСШИБАТЕЛЬНА, НЕСРАВНЕННА. Авроре бы рассказать о перуанской Аве Гарднер, изменив все эпитеты, и тогда Лола услышала бы то, что хотела — сказку о вожделении и любви. Как же заставить ее понять, ее и читателя, тоже падкого до красивостей, что безобразным не передать безобразного, а прекрасным не выразить прекрасного, что можно иначе, самым неожиданным путем достичь красоты, не говоря о ней? История Авы Гарднер из Кабальо-Коча лежала у Авроры на сердце, и она вдруг пожалела о том, что, рассказав ее, раскрыла душу.