Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой.

– Сядь ко мне, лебедушка… Пущай без овчины спят, не велики князья… Куды?

– Придет сейчас, милок, – успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. – А может, наверх, в горенку? Варька устелет.

– Варька?.. Айда, хозяин.

Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик.

– Тут он ляжет, хозяин.

Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого.

– Уйди, Изоська!

Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.

– Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу.

– Это ты кому? На кого горло дерешь?! – глаза Фе-дотки полыхнули гневом. – На меня, Федота Сажина?… Прочь, Изоська!

И щербатый, насупившись, отступил.

В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.

– У тебя тут, как в погребе, хозяин… Не вижу, – пробормотал Федотка.

Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой.

– Вот тут и почивай, милок… Сымай кафтан. Давай помогу.

Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.

– Где девка?.. Пущай девка придет.

– Пришлю, милок, пришлю… Сымай лапотки…

Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне:

– Девку, хозяин… Лебедушку.

Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Ми-нуту-другую стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился.

«Все… слава богу. Токмо бы не проснулся… Помоги, господи».

Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках.

– Как он там? – спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами.

– Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора.

Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь – караульный пропал.

«Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного».

– Гаврила!

– Тут я, – послышался голос с повети. – Зябко. Плеснул бы для сугреву.

– Ужо плесну. – Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. – Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей… А Федотку не ищи. У меня в горнице.

– В горнице?.. Так-так, – крякнув, протянул Гаврила.

– Пистоль заряжен?

– Не оплошаю.

– Ну-ну, – мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.

Глава 3 ЛАРЕЦ

Ермила зло замахнулся на боярского сына.

– Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил.

Выхватил саблю, ощерился.

– Цыц! Сам казнить буду.

Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети. Голодная стая рвала на куски Прошкино тело.

Багрей широко перекрестился.

– Упокой, господи, новопреставленного раба божия. Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине,

тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети.

– Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.

– Кат! – хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.

– Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты мой желанный… Ермила! Тащи его в избу.

Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.

– Стяни-ка ему покрепче руки… А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду.

Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:

– Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться. Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его

лице. Багрей скинул личину.

– На признал, Ивашка?

Глаза детины широко раскрылись.

– Мамон! – глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.

– Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал, в степи подался, а ты тут, в лесах шастаешь.

Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:

– В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.

– А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.

– Убивец, тьфу!

– Плюй, Ивашка, кляни. Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету.

– Червь могильный, душегубец!

– Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха – сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова ¹⁴⁴ в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!

– Нашел чем похваляться. Кат!

– Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу.

– Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, – усмехнулся Болотников.

– Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Теля-тевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной.

Подошел к поставцу, налил в кубки вина.

– Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка.

– Из твоих-то рук!

– Рыло воротишь?

Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.

– Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.

Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.

– По кусочкам буду тяпать, а к ранам – щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул – и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку… Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь… Жутко, а?

Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил:

– А хошь я тебя помилую?

– Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.

– Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.

– У меня просить нечего, кончай потеху, – хмуро бросил Болотников.

– Не торопись, на тот свет поспеешь… Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.

– О чем ты?

– Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? – Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. – А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.

– О ларце?

– О ларце, паря. А в нем две грамотки… Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал.

Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?

– Так припомнил?

– Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.

– Да ну?.. И не слышал?

– Не слышал.

– Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно… Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?

– Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу – дьяволу служишь, давно ему душу продал.

Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иван-ка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.

– Припомнил, собака?

– Сам собака.

Мамон вновь ударил Болотникова.