– Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.

Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.

– Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.

Глава 4 СКОМОРОХ УДАЛОЙ

Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:

– Спишь, Варька?

Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.

«Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха».

Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.

Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк.

Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло:

«Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится».

Нож – за голенищем, нагнись, выхвати – и нет Фе-дотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.

Вновь потянул. И вот кушак в руках – длинный, увесистый. На цыпочкахвышел в сени и только тут шумно выдохнул.

«Все!.. Мой кушачок, Федотка… Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи».

Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:

«Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает».

Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:

«Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет».

И тут его осенило – в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет.

Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль:

«Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия».

Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.

«Сколь же тут? Поди, много».

Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели.

«Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!..»

Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость.

«Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни ¹недолго…»

С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку.

– Открывай, хозяин!

– Будет спать-ночевать!

– Впущай, да живо!

В страхе перекрестился, заметался по чулану.

«Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?»

– Впущай, хозяин! Ворота сымем!

Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.

‘Гостиная сотня – наиболее привилегированная часть русского купечества.

– Чуешь, Евстигней Саввич?

– Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.

– Поднялись мужики.

Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа – буйная, дерзкая, неотступная.

– Навались, ребятушки! Неча ждать.

Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:

– Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы ¹⁴⁷ пограбят.

Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.

– Огнем встречу.

Но Изоська перехватил его руку.

– Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.

Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-

вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:

– Кто будете, милочки?.. Ящас.

– A-а, проснулось, красно солнышко.

– Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.

Евстигней шагнул еще ближе.

– Ай проманете, милочки. Не скоморохи.

– Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!

На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы . И вновь наступила тишина.

– А лйха не будете чинить? – вновь недоверчиво вопросил Евстигней.

– Как приветишь, хозяин. Да впущай же!

– Щас, милочки, щас, родимые.

Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. «Помилуйте, крещеные!» – хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.

– Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, – прогудел из калитки могутный детина.

Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.

– Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?

Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:

– Эк ночка выдалась… Поглядывай, Гаврила.

В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак – рыжий, большеротый мужик в армяке.

Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.

– Покормил бы, хозяин, – сказал вожак.

– С каких шишей, милочки? Сам на квасе.

– Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да ка-пустки – и на том спасибо.

– Бесхлебица ныне. Голодую.

Вожак повернулся к ватаге.

– Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?

– Помочь, помочь, Сергуня!

– А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!

К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:

– Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.

– Вот это по-нашему. Неси, хозяин!

Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.

– Помогай, милок.

– А Варька? Подымусь, кликну.

– Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.

Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.

«Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали – да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!»

Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.

«Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло».

Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполнив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.

– В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?

– Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, – Сергуня широко зевнул и повалился на лавку. Сыто, разморенно молвил: – Толкни на зорьке.

Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.

– А нам куды? В подклете ступить негде, – сказал Изоська.

Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.

– Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?

Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.

Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.

«Пора вожака подымать, неча дрыхнуть».

Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.

– Чару бы, хозяин.

– Налью, милок, налью.

Опохмелившись, Сергуня спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.

– Вставай, веселые. В путь!

Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.

– Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, – молвил на прощание Сергуня.

– С богом, с богом, милочки.

Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу: