Подскочил Нетяга, выхватил саблю, но Болотников оттолкнул есаула.

– Не лезь, Степан. То мой давний знакомец… Не чаял, Мефодий Кузьмич, что у тебя память дырявая.

В смурых глазах купца что-то дрогнуло.

– Кули у меня носил… На веслах сидел, бечеву тянул… Ты, Ивашка?

– Я, купец. Не чаял встретить?

– Не чаял… Не чаял, что в разбой ударишься. То-то от меня сбежал. Выходит, в гулебщики подался?

– Кому что на роду написано. Мне – голытьбу водить, тебе – аршином трясти, – незлобиво рассмеялся Болотников. Повернулся к ярыжкам.

– Эгей, трудники! Есть ли кто с купецкого судна?

– Есть, батюшка, – вышли вперед ярыжные.

– Обижал ли вас сей купец?

– Не обижал. И чарку давал, и кормил вдосталь, и деньгой не жадничал.

– Добро. И меня в работных не обижал. Помнишь, Васька?

Но Шестак и ухом не повел: упившись, храпел подле атаманского шатра.

– Живи, купец. Выпей чару и ступай с богом. Авось опять свидимся. Вина купцу!

Глава 12 ОРДЫНСКИЙ АРКАН

Над утесом бежало дозором солнце, золотя багряный шатер. Порывистый сиверко гнул вершины сосен, заполняя гулом дремучие урочища.

Болотников стоял на самой круче. Вдыхая свежий, пахучий, настоенный смолой и хвоей воздух, вглядывался в залитые солнцем просторы и думал:

«Знатно погуляли. За шесть недель – пять караванов. Сколь добра захватили, сколь купцов в Волгу покидали. Волга ныне в страхе. Угрозливы Жигули, лиха повольни-ца. Экая силища. Воеводы и те в смятении».

Из Самары приплыли к Луке триста стрельцов; обогнули Жигули, но повольница затаилась в трущобах. Стрельцы вошли в Усу и угодили под пушечный огонь. Река была узкая, служилые понесли тяжелый урон. Двенадцать пушек, установленных на берегу, косили стрельцов картечью и ядрами, разбивали струги. Самарский голова едва ноги унес.

Но засланные в Самару казачьи лазутчики доносили:

– Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!

Но воеводская рать Болотникова не пугала.

– Здесь нас взять тяжко, – говорил он есаулам. – По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне слава богу. А коль берегом сунутся – в ущелья заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.

– Не достать, батька! – твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.

А Болотникову почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.

«Теперь всем богат: и зипунами, и хлебом, и казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина?.. Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатеи кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся. Пусть!»

Но что-то в этих думах мучило его, тяготило:

«Ну еще караван разорю, другой, третий. Еще людей загублю… А дале что? Как были на Руси купцы да бояре, так и останутся… Что ж дале?»

Все чаще и чаще стал прикладываться к чарке, но вино не утешало, и тогда он выходил на утес; долго, в беспокойных думах стоял на крутояре, а затем, все такой же смурный, возвращался в шатер.

– Мечется атаман. И чего? – недоумевали есаулы.

Как-то в полдень к Болотникову привели молодого

стрельца.

– На Усе словили, батько. На челне пробирался, никак, лазутчик.

– С утеса, сатану.

Служилый, длинный, угреватый, с большими оттопыренными ушами, бесстрашно глянул на Болотникова.

– Не лазутчик я, атаман, и пришел к тебе своей волей.

– Своей ли? – поднимая на стрельца тяжелые веки, коротко бросил Иван.

– Своей, атаман. Надумал к тебе переметнуться. Не хочу боле в стрельцах ходить.

Болотников усмехнулся.

– Аль не сладко в стрельцах?

– Не сладко, атаман. Воли нет.

– Воли?.. А пошто те воля? Волен токмо казак да боярин. Но казак близ смерти ходит, а в бояре ты породой не вышел. Зачем тебе воля?

– Уж лучше близ смерти ходить, чем спину гнуть. От головы да сотников житья нет. Я-то ране на ремесле был, с отцом в кузне кольчуги плел. Да вот, худая башка, в стрельцы подался. Чаял, добрей будет, а вышло на-опак. А вспять нельзя, из стрельцов не отпущают. Вот и надумал в казаки сбежать… Но пришел я к тебе, атаман, с черной вестью.

– Рать выходит?

– Хуже, атаман… Измена на Дону.

– Измена? – порывисто поднялся Болотников. – Дело ли гутаришь, стрельче?

– Измена, – твердо повторил стрелец. – В Самару тайком прибыли казаки раздорского атамана. Поведали, что с Дону вышла разбоем бунташная голытьба.

– Раздорский атаман Васильев упредил воеводу?!

– Упредил. Почитай, недель семь назад.

– Собака! – хрипло и зло выдавил Болотников.

Есаулы огрудили атамана, взъярились:

– Христопродавец!

– Иуда!

Разгневанный Болотников заходил вдоль шатра. Богдан Васильев, донской атаман, выдал стрельцам голытьбу-повольницу! Ох как прав оказался Федька Берсень, гута-ря о том, что разбогатевшая домовитая старшина точит ножи на воинственную и дерзкую вольницу.

– Имена казаков ведаешь?

– Прискакали трое: Пятунка Лаферьев, Игнашка Кафтанов и Юшка Андреев.

– Знаю таких казаков, – кивнул Мирон Нагиба. – Блюдолизы, вечно подле домовитых крутились.

– Как опознал, стрельче?

– А я тогда в Воеводской избе был, атаман. Караулил в сенцах, а дверь-то настежь. Жарынь! Воевода к тому ж во хмелю пребывал, все громко пытал да расспрашивал. Вот я и подслушал.

– Добро, стрельче, возьмем тебя в казаки. А теперь ступай, недосуг мне… Черна весть. Есаулы, скликайте круг!

На кругу Болотников ронял сурово:

– Подлая измена на Дону, други! Богдашка Васильев продал нас боярам. Надумал, собака, извести голутвен-ных. Голытьба ему – поперек горла. Мы токмо из Раздор, а уж холуиВасильева к воеводам помчались. Упредили. Бейте, стрельцы, повольницу! То хуже злого ордынца, то нож в спину вольного казачества!

Й загудело, забесновалось тут казачье море. Гнев опалил лица, гнев выхватил из ножен казачьи сабли.

– Смерть Васильеву! – яро выплеснула из себя по-вольница.

– Смерть, други! Казним лютой смертью! – продолжал Болотников. – Завтра же снимемся с Луки и пойдем на Дон. Худое будет наше товарищество, коль иуде язык не вырвем, коль подлую голову его шакалам не кинем. Дон ждет нас, туго там казакам. Голытьба ходит гола и боса, в куренях бессытица. У нас же добра теперь довольно. Хлеба не приесть, вина не припить, зипунов не износить. Так ужель с братьями своими не поделимся, ужель друг за друга не постоим? Зипуны и хлеб ждет все Понизовье. На Дон, атаманы-молодцы!

– На Дон, батька! – мощно грянула повольница.

Выступили на челнах, стругах и конно.

– Доплывем до Камышинки, а там Раздорский шлях рядом, – сказал Болотников.

– А коль стрельцов повстречаем?

– Прорвемся. У нас пищали да пушки. А с берега наступят – конница прикроет. Прорвемся, други!

По Усе растянулся длинный караван из челнов и стругов. Миновав устье, вышли на волжское приволье.

Иван плыл на головном струге. Высокий нос судна украшал черного мореного дуба резной змей-горыныч с широко раскрытой пастью. Здесь же, на кичке, стояли медные пушки, бочонки с зельем, лежали наготове тяжелые чугунные ядра, затравки, просаленные тряпицы и смоляные фитили.

Распущенные шелковые алые паруса туго надуты. Попутный ветер, весла гребцов и паруса ходко гнали струги в низовье Волги.

Атаманский ковровый шатер – на корме. Распахнув кафтан, Иван стоял подле букатника-кормчего и наблюдал за боевым караваном.

Быстро и весело летят челны и струги. А над Волгой – протяжная, раздольная песня:

Ай да как ехал удалой, удалой казак Илья Муромец,

Ай да как шумела, шумела травушка ковыльная,

Ай да как гнулись на ветру дубравушки зеленые,

Дубравушки зеленые, дубы столетние…

Подхватил и Болотников казачью песню, подхватили есаулы. И загремела, распахнулась Волга! И полетела удалая былинушка над голубыми водами, над золотыми плесами да над крутыми берегами, устремляясь к соколиным утесам.