– Могуч караван, – тихо изронил Болотников.

– Осилим ли, атаман? – с беспокойством вопросил Сергуня.

– Надо осилить. Мужики твои чтоб молодцами были.

– Не оплошаем… Не пора ли?

Болотников подождал малость, а затем, когда до каравана оставалось не более полуверсты, гаркнул:

– Вперед, други!

Из камышей высунулись челны; повольники дружно ударили веслами и стремительно понеслись наперерез каравану.

На судах забегали, загомонили люди, замелькали красные кафтаны стрельцов. Служилые, под выкрики десятников, кинулись к пушкам и пищалям.

А над раздольной Волгой вновь зычный возглас:

– Донцы – на царевы струги! Мужики – на расшивы и насады!

На кичках ²⁰⁹ стругов горели золотом медные пушки; одна из них изрыгнула пламя, и ядро плюхнулось в воду подле челна Болотникова.

– Шалишь, бердыш! Не потопишь! – сверкнул белка.-ми атаман. – Наддай, донцы!

Загромыхал пушками другой струг, окутавшись облаками порохового дыма. Одно из ядер угодило в казачий челн, разбило суденышко, разметало) людей. А тут ударили еще с пяти стругов, и еще два челна ушли под воду. Но казаки уже были рядом, вот-вот и они достанут царевы струги.

– Гайда! ²¹⁰ - громогласно и повелительно разнесся над Волгой атаманский выкрик.

– Гайда! – вырвалось из сотен яростных глоток.

Теперь уже ничто не могло остановить дерзкую по-

вольницу: ни стрелецкие бердыши и сабли, ни жалящий

горячий свинец пищалей, ни устрашающие залпы пушек; грозно орущая, свирепая голытьба, забыв о страхе и смерти, отчаянно ринулась к стругам. И вот уже загремели багры и крючья; по пеньковым веревкам, шестам и баграм полезли на суда десятки, сотни повольников. Это была неудержимая, все сметавшая на своем пути казачья сила.

Болотников кинул крюк и начал быстро и ловко карабкаться на струг; подтянулся и цепко ухватился за борт. Возникший перед ним стрелец взмахнул бердышом, но Иван успел выпалить из пистоля. Стрелец схватился за живот и тяжелым кулем свалился в воду. Но тут на атамана наскочили сразу трое.

Молнией полыхнула дважды острая казачья сабля; один из стрельцов замертво рухнул на палубу, другой, с отсеченной рукой, завертелся волчком, третий попятился к раскинутому на корме шатру.

– Постоим за царя-батюшку! Бей татей! – бешено заорал стрелецкий сотник. Десятка три служилых кинулись к Болотникову, но подле него уже сгрудились Нечайка, Нагиба, Васюта, Секира… А на струг лезли все новые и новые повольники.

Звон сабель и бердышей, искры, выстрелы самопалов и пистолей, пороховой дым, злобные выкрики, предсмертные стоны и вопли умирающих. И через весь этот шум брани – мощный, неистовый возглас Болотникова:

– Бей стрельцов!

Служилых посекли и побросали в Волгу. А струг, подгоняемый ветром, несся к правобережью на камни.

– Спускай паруса!

Казаки, заслышав атамана, бросились к мачте. Судовые ярыжки, подчинившиеся повеленью казаков, ушли на нос судна,

– Ас этими что? – спросил у атамана Степан Нетяга, ткнув в сторону сарыни окровавленной саблей.

– Ярыжных не трогать!

Ярыжки ожили.

– Спасибо за суд праведный, батюшка.

– Чего ж за купца не бились? – ступил к работным Болотников.

– Худой он человек, лютый. Микешке намедни зубы выбил, – изронил один из ярыжек.

– Лют. Привести сатану!

Но купца наверху не оказалось.

– В трюм он спрятался, атаман, – высунулись из лаза гребцы.

Казаки полезли в трюм, а Болотников, глянув на ер-таульный струг, шагнул к пушкам.

– Гей, пушкари, ко мне!

На кичку прибежали четверо казаков, прошедшие выучку у Терехи Рязанца.

– Слушаем, батька!

– Царев струг возвращается. Пали по ертаульному!

Струг медленно подплывал к каравану. Стрелецкий голова был в растерянности.

«Напали-таки, гиль воровская! – в замешательстве размышлял он. – Ишь как хитро вынырнули. Теперь на всех стругах драка идет. И как быть? Из пушек по разбойникам выстрелить? Так государев струг потопишь, а на нем купцы, стрельцы да царское жалованье».

Пока голова кумекал, с захваченного переднего струга разом ухнули пушки; ядра плюхнулись в воду у самого судна.

– Гребцы, разворачивай! – переполошился, не ожидая пушечного удара, голова. – Борзей, черти! Продырявят!

Ертаульный струг развернулся и трусливо покинул караван.

А на других суднах все еще продолжалась кровавая сеча. Не желая сдаваться разбойной голытьбе, стрельцы сражались насмерть. Но им так и не удалось сдержать натиск повольницы.

Легче пришлось ватаге Сергуни. Купеческие насады, расшивы и мокшаны, лишенные государевой охраны, сдались без боя.

Бой произошел лишь на судне купца Пронькина. Евстигней Саввич, увидев воровские челны, тотчас выгнал на палубу оружных людей с самопалами.

– Озолочу, милочки. Рази супостата!

Оружных было не так уж и много, но то были люди князя Телятевского, сытно кормившиеся на его богатом дворе. Посылал их князь с наказом:

– Служили мне с радением, также послужите и Пронькину. А я вас не забуду, награжу щедро.

И челядь княжья постаралась: дружно била мужиков из самопалов, крушила дубинами. Но тут вмешался Илейка Муромец.

– Бей холуев, ребятушки!

А ярыжки будто только того и ждали. С баграми и веслами накинулись на оружных и начали их утюжить, А тут и ватажники пришли на помощь. Княжьих людей поубивали и покидали за борт.

– А где купец? Тащи купца! – заорал Илейка.

Кинулись в мурью, трюмы, но Пронькина и след простыл. В самую суматоху, поняв, что добро не спасти и в живых не остаться, Евстигней Саввич сиганул в воду. Сапоги и кафтан потянули на дно, но берег был близко. Выплыл, отдышался и юркнул в заросли.

– Сбежал, рыжий черт! – огорчился Илейка. Но сожаление было коротким: сарынь выкидывала из мурьи собольи шубы и цветные кафтаны.

Доволен атаман! Богатый караван взяли, такой богатый, что и во сне не привидится. Всего было вдоволь: шелка и сукна, меха и бархаты, дорогие шубы, портки и кафтаны, бирюза и жемчужные каменья, тысячи четей хлеба…

Ошалев от вина и добычи, повольница пировала. Дым коромыслом! Богатырские утесы гудели удалыми песнями и плясками, шумели буйным весельем.

Атаман – в черном бархатном кафтане с жемчужным козырем; голова тяжела от вина, но глаза по-прежнему зоркие и дерзкие. Сидит на бочонке, под ногами – заморский ковер, уставленный снедью и кубками.

Вокруг – есаулы в нарядных зипунах и кафтанах; потягивают вино, дымят трубками. Тут же волжская голь-сарынь, примкнувшая к донской повольнице.

Волокут купца – тучного, растрепанного, перепуганного. Падает перед атаманом на колени.

– Не погуби, батюшка! Не оставь чада малыя сиротами!

Тяжелый взгляд Болотникова задерживается на ярыжках.

– Как кормил-жаловал, чем сарынь потчевал?

– Кнутом, атаман. Три шкуры драл.

– В куль и в воду!

На купца накинули мешок и столкнули с утеса. Тотчас привели нового торговца.

– Этот каков?

– Да всяк бывал, атаман. То чаркой угостит, то кулаком по носу. Но шибко не лютовал.

– Высечь!

Доставили третьего. Был смел и угрозлив.

– Не замай! Сам дойду!

– Серчает, – усмешливо протянул Нетяга. – Аль на тот свет торопишься?

– И тебе не миновать, воровская харя!

Нетяга озлился. Ступил к бурлакам, стегавшим купца, выхватил из рук тонкий, гибкий прут.

– Растяните купца. Сам буду сечь!

Купец, расшвыряв ярыжек, метнулся к обрыву.

– Век не принимал позора и тут не приму!

Перекрестился и шагнул на край утеса.

– Погодь, Мефодий Кузьмич, – поднялся с бочонка Болотников. – Удал ты. Ужель смерть не страшна?

– Не страшна, тать. Чужой век на займешь, а я уж свое пожил.

– Удал… Не признал?

– А пошто мне тебя признавать? Много чести для душегуба, – огрызнулся купец.