– С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?

– Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы чу, разорили. Губные же старосты ¹⁴⁸ стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать.

– Вона как, – протянул Евстигней. – Хоть нас бог-то миловал.

Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия:

– Нищеброды, паскудники, рвань воровская!

Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея.

– Че орешь?.. Тащи квасу.

Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:

– Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Каф-тан-то новехонький, суконный. Намедни справил.

Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.

– Квасу, грю, тащи.

– Щас, милок… Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.

– Че сперли? – помалу стало доходить до Федотки.

– Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей!

– Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!

Мужики появились в дверях.

– Звал, Федот Назарыч? – спросил щербатый.

– Че он мелет? – кивнул Федот на Евстигнея. – Скоморох… ватага.

– Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, – пояснил Изоська.

Федотка сунул руку под изголовье.

– Кушак… Где кушак? – заорал он.

Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.

– Где кушак? Куды кушак подевался?

С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:

– Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал… Отчепись!

Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.

– Без ножа зарезал… Плутень ты. Пошто скомороха впущал?

– А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.

Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.

– А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!

– Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали – не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, – обидчиво проронил Изоська.

– Молчи, раззява! – гневно выпали л Федотка. – Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!

– Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нёшто теперь убиваться? – попытался утихомирить Федотку Евстигней.

– Да что твой кафтан? Тьфу! – все больше распалялся Федотка. – А вы че рты разинули? Запрягайте коня!

Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу.

– Куды ватага сошла?

– К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?

– Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оруж-ных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню^ татей!

– Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.

– Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Са-жин – купец гостиной сотни. Даст!

Глава 5 ВАСЮТА

Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.

Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:

– Теперь не сыщут. Далече забрались… Жив ли, паря?

Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся.

– Не надо. Зазябнешь.

– Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.

Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.

Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове – суконный колпак.

– Как звать, друже?

– Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села У гожи, – словоохотливо промолвил парень.

– Это от вас на Москву рыбу возят?

– Ишь ты, – улыбнулся Васюта. – Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим… Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.

Васюта поднял с земли котому, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.

– На, пожуй.

Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.

– Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.

Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.

– Ходишь за мной. Из ямы вызволил…

– Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, – простодушно ответил Васюта. – Дай-ка ступни прикину.

Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: «Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?»

– Сам сплету, – придвинулся он к Васюте.

– Сам? Ишь ты… Ужель приходилось?

– Мыслишь, сын боярский? – усмехнулся Иванка.

– А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.

– Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.

– Вот и ладно, – повеселел Васюта. – Теперь и вовсе нам будет повадней, – однако ивняк оставил у себя. – Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.

Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам.

Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.

– О чем ты?

– О чем? – глаза Васюты стали задумчивыми. – Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.

Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?

Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: «Иванушка, милый… Как я ждала тебя».

«Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем».

Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда…

Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.

– Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, – молвил он бодро, стягивая задник лаптя.

– Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.

– Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину…

Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:

– Невод тяни-и-и!

Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.

– Старцы кличут.

– Пошто?

– О том не ведаю. Идем, парень.

Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках – дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.

– Звали, отцы?

Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:

– Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Уго-жи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?