– Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час.

– Не впервой, Евстигней Саввич… Дак, я пойду?

– Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет.

Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма. Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы.

– В баньку бы нам, хозяин, – молвил Федотка. – Две седмицы ¹⁴¹ не грелись.

– В баньку можно, да токмо…

– Заплатим, хозяин. Прикажи.

Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста.

После бани мужики сидели в подклете – красные, разомлевшие – хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу, довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно.

– Ядрен квасок, – подмигнул застолице. – А теперь бы и винца не грех. Порадей, хозяин.

Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней остановил.

– Я сам, Гаврила.

Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть что – и забражничает.

Принес яндову, поставил чарки.

– На здоровье, крещеные.

Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней бороду, налил сразу по другой чарке.

– Первая колом, вторая соколом, э-эх!

Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую

снедь. Девка статная, пышногрудая, глаза озорные.

– Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку?

Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка,

распаляясь, наливал уже по третьей.

– Живи сто лет, хозяин!

Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой возле рта.

– У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков принесет. Прикажи.

Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба, стрельнула в Федотку глазами.

– Не стой колодой, – нахмурив редкие рыжие брови, буркнул Евстигней и подтолкнул Варьку к двери.

К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила. Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил:

– Ночь на дворе. Ступай к воротам!

– Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич!

– Неча, неча. Не свята Троица.

Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на кудлатую голову и вышел.

– Строг ты, хозяин, ай строг… Да так и надо. Держи холопей в узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! – стиснул пальцы в кулак. – У меня…

Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся.

– Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед тобой. Лапти рваны, спина драна… Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка. Где огурцы, там и пьяницы.

Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул бороду.

«Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай, пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет».

– А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь? – все больше хмелея, вопросил Федотка.

– Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью чарочку… Варька! Принеси.

Федотка проводил девку похотливым взором.

– Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя?

– Девка дворовая. Тиун ¹⁴² наш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь… Давай-ка, милок, по полной.

Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться.

¦- Люблю справных людей. На них Русь держится… Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанныча!

При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал:

– Верой и правдой!.. Голову положим. А черни – кнут и железа ². Смутьянов развелось.

– Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?

– Я-то? – Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстиг-нея, хохотнул. – Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! – ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.

– Плясать буду!

Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!

Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами.

Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.

Евстигней, йодперев кулаком лысую голову, думал:

«Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост».

А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.

– Устарел, милок, – хихикнул Евстигней. – Ступай, Варька, буде.

– Ай, нет, погодь, девка! – взыграла гордыня в Фе-дотке.

Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах ¹⁴³ .

Евстигнея осенила смутная догадка:

«Кушак-то едва не с полпуда… Деньгой полнехонек».

Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила – липкая, назойливая:

«Рублев двести, не менее. А то и боле… А ежели и каменья?»

Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.

– Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?

– Всем довольны, хозяин.

– Так пейте.

– Нутро не принимает.

– Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие… Да я вам икорочки!

Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные – суровые, неприступные, чарки – в стороны.

– Ну да бог с вами, крещеные. Неволить – грех.

Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на

лавку. Грудь ее высоко поднималась.

Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно.

– Знай наших!

Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково.

– Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет.

– Люб ты мне, хозяин.

Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.

– Радение твое не забуду. Мы – народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.

Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке.

«Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой».

– А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок.

– Изволю, благодетель ты мой. Изволю!

Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.

– Смачна, лебедушка, у-ух смачна!

– Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.

– Любо. Пей до дна, наживай ума!

Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.

– А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, – сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой.

– С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.

– Как угодно, крещеные… Варька! Кинь мужикам овчину.