– Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из-за ее, дурехи, сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.

– Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.

– Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, – промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.

Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, хитровато прищурив глаза:

«Придется чарочкой полечить приказчика».

Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из-за божницы выставился край темнозеленого ларца.

«Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?» – подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за киота ларец.

Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув, задвинул ларец на место.

«Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!»

Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил:

– А ларец-то на княжий схож…

И вспомнился Мамону давний крымский набег.

В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы топили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.

А Мамон сидел под цветущей яблоней и скучно зевал, поглядывая на оконца девичьих светелок.

Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса че-лядинцев, резкие гортанные выкрики и пальба из самопалов.

– Татары-ы-ы! – в ужасе разнеслось по усадьбе.

Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник

нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.

Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно-зеленым ларцем в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:

– Поганые там… Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются… А у меня ларец. Сберечь его братец Андрей наказывал.

Мамон схватил испуганную Ксению за руку.

– Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!

В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, приоткрыв белую грудь.

Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.

– Что ты, что ты! – вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.

– Молчи, княжна! – прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл Ксении рот…

Затем челядинец поднялся, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.

И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Па-хомка Аверьянов молвил возмущенно:

– Ох, и паскудник же ты, Мамон.

Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке, выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.

А Пахомка закорчился на полу; едва отдышавшись, опустился возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки, решил:

«Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут грамотки лежат. Припрятать надо».

Засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде, находящейся неподалеку от господской бани…

Мамон спохватился в глубине сада. Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и Пахомку, а шкатулку с собой забрать.

Раздвинув заросли, дружинник увидел, как Пахомка, запахнув на Ксении сарафан, несет ее на руках, направляясь в густой цветущий вишняк, почти навстречу Мамону.

Челядинец, выхватив из сапога длинный острый нож, затаившись, подумал:

«Вот здесь-то я вас и прикончу…»

Но в тот же миг на Пахомку и Ксению с диким визгом набежали татары. А Мамон пополз в заросли…

Глава 10 В ДИКОЕ ПОЛЕ!

В оконце постучали – громко, настойчиво. Мать слабо простонала с полатей, а Иванка поднялся с лавки и пошел в сени. Вслед за ним, перекрестившись на икону с мерцающей лампадкой, потянулся к выходу и Пахом Аверьянов, почуяв в ночном стуке что-то неладное.

Возле избы чернелась неясная фигура.

– Кто? – окликнул с крыльца Болотников, зажав в руке двухствольный пистоль.

Незнакомец поспешно приблизился к Иванке.

– Слава те, осподи! Жив еще…

– Ты, Матвей? Что стряслось? С Василисой беда? – встревожился Болотников.

– Кругом беда, родимый. Бежать тебе надо и немедля.

Запыхавшийся бортник присел на крыльцо:

– На заимке у меня княжьи люди остановились. Василису успел припрятать. О том закинь кручину. Другое худо, родимый. Изловил Мамон семерых вотчинных мужиков, а среди них Евсейку Колпака из Федькиной ватаги. Отбился от Берсеня и в лапы пятидесятника угодил. Пытал его Мамон крепко. Под огнем сболтнул о грамотках кабальных. На тебя с Афоней указал.

– Как о том изведал, отец?

– После обеда княжьи люди ко мне заявились. Злые, голодные. В подполье залезли. Медовуху с настойкой вытащили. Напились изрядно. Меж собой и проговорились о сундучке.

– Колпака видел?

– Богу душу отдал. Замучил его на пытке Мамон. Поспешай, родимый, беги из вотчины.

– Весь изъян на крестьян. Вот горюшко! – тоскливо вздохнул Пахом.

Иванка помрачнел. После недолгого раздумья проронил:

– Пойду Афоню вызволять.

Матвей всплеснул руками.

– Немыслимое дело затеял, родимый. В самое пекло лезешь. Туда сейчас княжьи люди нагрянут. Пытать Шмотка начнут.

– Тем более, отец. Афоню палачам не кину, – сурово проговорил Иванка и, засунув пистоль за кушак, решительно шагнул в темноту.

– Ох, бедовый!.. Исай-то как, Захарыч?

– Помер Исай. Два дня назад схоронили, – понуро вымолвил Пахом.

– Осподи Исусе! Да что ты, что ты, родимый! – ахнул бортник. Размашисто перекрестился и метнулся в избу к Прасковье.

Пахом, прихватив со двора веревку с вилами, побежал догонять Иванку.

– А ты пошто, Захарыч?

– Помогу тебе, Иванка. Нелегко будет ШмотЛа выручать.

– Ну, спасибо тебе, казак.

Подошли к княжьему тыну.

– Высоконько, парень. Забирайся мне на спину. Спрыгнешь вниз, а меня на веревке подтянешь, – тихо проговорил бывалый воин.

Так и сделали. Когда очутились за тыном, постояли немного, прислушались.

Застенок – позади хором. Возле входной решетки топтался дружинник с самопалом и рогатиной.

– Возьмем его тихо. А то шум поднимет, – прошептал Болотников.

Дождавшись, когда караульный повернется в другую сторону, Иванка, мягко ступая лаптями по земле, подкрался к челядинцу, рванул его на себя и стиснул горло.

– Рви рубаху на кляп, Захарыч.

Связанного караульного оттащили в сторону и подошли к решетке. На засове замка не оказалось. Иванка нашарил его сбоку на железном крюке и молвил сокрушенно:

– Выходит, припоздали мы с тобой, Захарыч. В Пыточной – люди.

– Ужель на попятную?

– Была не была, Захарыч. Бери самопал. Айда в Пыточную, – дерзко порешил Болотников.

В застенке находился Мокей. Раздосадованный мужичьей поркой, холоп еще час назад заявился в Пыточную, чтобы выместить свою злобу на узнике.

Афоню на дыбу он еще не вешал, а истязал его кнутом.

– Брось кнут! – крикнул Болотников, спускаясь с каменных ступенек.

Мокей оглянулся и, узнав в полумраке Иванку, выхватил из жаратки раскаленные добела клещи и в необузданной ненависти бросился на своего ярого врага.