Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.

– Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.

Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь – и поминай как звали.

– Слышь, караульный.

Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.

Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.

– Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье ¹³⁵ .

Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.

– Дуй, атаман.

Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.

– Свирепа, у-ух, свирепа!

Полегчало; глаза ожили.

– Сказывай, Ермила.

Одноух замешкался.

– Не томи. Аль вести недобрые?

– Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.

– Сатана!.. Сбег?

– На стан привели. В яме сидит.

– Сам казнить буду… Что с обозом? Много ли хлеба взяли?

Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.

– Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.

– Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.

– Подымай!

Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы – атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль – черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.

В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.

Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном.

Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.

«Эх-ма, возницы – людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать… А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек… Погодь, погодь…»

Багрей даже с лавки приподнялся.

«Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись».

Тихо окликнул Одноуха.

– Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину ¹³⁶ .

– Аль знакомый кто?

– Уж куды знакомый.

Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат ¹³⁷ в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.

Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами.

– Пощади, батюшка!

А из-под личины негромко и ласково:

– Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.

Купчина мел бородой крыльцо.

– Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.

– Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! – гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. – Чьих будешь?

– Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец ¹³⁸ Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь.

– Долго будет ждать.

Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил:

– Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу!

– Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет.

И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке.

– Велика ли мошна была при Прошке?

– Десять рублев ¹³⁹ , атаман. А те, что Ермила нашел…

– Погодь, спрячь язык… Так ли, Прошка?

– Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, – истово перекрестился Прошка. – Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха.

– Буде. В клеть сидельца.

Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени.

– Прости, атаман, бес попутал.

Багрей повернулся к ватажникам.

– Артелью живем, ребятушки?

– Артелью, атаман.

– Казну поровну?

– Поровну, атаман.

– А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит?

– Нельзя, атаман. Отсечь ему руку.

– Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила.

Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили

ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой.

– Левую… левую, черти! – обессилев, прохрипел Авдонька.

– А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, – прогудел Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет.

Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну.

– А ныне твой черед, молодец.

Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки.

Глава 2 НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ

Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла на высокую грудь.

Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с прищуром.

«Добра Варька, ох, добра».

За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались голоса.

Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул:

– Эгей, хозяин!

Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по темной лесенке, бурчал:

– Притащились, нищеброды, голь перекатная.

Вышел на крыльцо смурый.

– Дозволь заночевать, хозяин.

Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки шастают. Вот и эти – рожи разбойные – один бог ведает, что у них на уме.

– Без подорожной не впущу. Ступайте с богом.

– Не гони, хозяин. Есть и подорожная.

Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать.

– Без обману, хозяин. В приказе ¹⁴⁰ писана. Людишки мы Василия Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти.

Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул:

– Гаврила!

Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке – рогатина, за кушаком – пистоль в два ствола. Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее.

– Чти, Гаврила.

Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев, водя пальцем по неровным кудрявым строчкам.

«Ишь ты, не соврали мужики», – крутнул головой Евстигней и вернул чернобородому грамотку.

– Ты, что ль, Федотка Сажин?

– Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса лошаденке задай.

– Деньжонки-то водятся, милок?

– Да каки ноне деньжонки, – крякнул Федотка. – Так, самая малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем.

– Ну-ну, – кивнул Евстигней.

Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней.