И вдруг подле избы заскакал крупный, с голубиное яйцо град.

– Осподи, да что же это! – побледнел старожилец.

Град повалил на землю страшной, густой, убивающей

полосой. Исай опустился на колени.

– Хлеб гибнет! – в отчаянии воскликнул страдник и без шапки, в одной посконной рубахе, побежал вдоль села к своей ниве.

Град больно стегал по взлохмаченной голове, широкой груди, босым ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.

А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.

– За что же ты караешь, оспо-ди-и…

Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.

Глава 8 БУНТ

Уныло в селе, печально.

Мужики, понурив головы, бродили по загубленным нивам, а в избах надрывно голосили бабы.

– Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, – угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.

– Помрем, Семейка, – вторил ему Карпушка Веденеев. – У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.

– Чего делать будем, братцы? – вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.

Но вразумительного ответа так и не последовало.

А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь степенный, башковитый крестьянин.

Исая хоронили всем миром. Страдники – старожильцы, серебреники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:

– Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, – глухо промолвил белоголовый Акимыч.

– Исай – мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, – тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.

– От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, – веско проговорил Семейка Назарьев.

– Верно толкуешь, Семейка. Что ни год – то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.

– Теперь одна дорога – в бега подаваться, хреще-ные, на Низ ¹³¹ .

Убитая горем Прасковья, обхватив руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из-под черного убруса.

Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании – угрюмый, насупленный, скорбный.

Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.

Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень ¹³² , сказал миру:

– Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да топоры с собой прихватите, неровен час…

– Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, – с возмущением перебил приказчика Семейка.

– Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.

– Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, – поддержал Назарьева Иванка.

– Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики! – начал гневаться приказчик.

– Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! – взорвался Семейка, наступая на приказчика.

– Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру-поздорову! – выкрикнул Иванка.

Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся – кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.

– Вяжите бунтовщиков! – тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.

Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.

– Бейте их, братцы! – взревел Семейка.

Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам,

замахали кулаками, вымещая на челядинцах годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка забросил ее в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.

Иванка с кнутом надвинулся на бесновавшегося приказчика.

– Быть тебе на плахе, звереныш! – осатанело прохрипел Калистрат.

– Это тебе за батю, сатана! – вознегодовал Болотников и полоснул приказчика.

Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он так уже и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных мужиков.

Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.

Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие…

– Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В сусеках наши труды запрятаны… Князь на Москве еже день пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы – и по избам!

– Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!

– Заберем наш хлебушек!

Глава 9 МАМОН И КСЕНИЯ

– Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, – лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.

– Что приключилось, Егорыч?

– Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.

– Ну и дела, Егорыч, – изумленно ахнул пятидесятник. – Кто гиль на селе затеял?

– Поди, сам смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.

– Иванка Болотников?

– Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.

– Так-так, Егорыч.

Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.

– Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.

Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.

– Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки

Федьки Берсеня. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его начал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.

– А грамотки кабальные где? – встрепенулся приказчик.

– О грамотках беглому неведомо. Никак, наши смутьяны припрятали… Афонька вернулся в село?

– Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.

– Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы бунташ-ные мужики не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.

– Кто из беглых тебе о сундучке поведал?

– Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. Неподалеку от Матвеевой заимки его поймал.

– Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.

– Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денется. Я возле заимки оруж-ных челядинцев оставил, будет по-моему. Старика – на дыбу за лихие дела, а девку – на потеху, хе-хе… Где у тебя Авдотья прячется?