Как, например, в связи с тем, что на 25 деревень он один врач: «При единичных заболеваниях я буду силен, а если эпидемия разовьется хотя бы до пяти заболеваний в день, то я буду только раздражаться, утомляться и чувствовать себя виноватым».

Дело в том, что лечение холеры — клистиры и вливание раствора поваренной соли под кожу — требовало на каждого больного 5–10 часов и даже больше. Воздавая должное коллегам, работавшим «на холере» «шибко, не щадя ни живота, ни денег», Чехов выговорил Суворину за нововременцев, которые, по его словам, «выливали свои желчные кислоты на эту интеллигенцию». Досталось и самому Суворину, спасавшемуся от холеры в Биаррице: «Как Вы обходитесь без щей? Не завидую ни Вашему морю, ни свободе, ни хорошему настроению, какое испытывается за границею. Русское лето лучше всего. <…> В Биаррице живет теперь мой сосед, владелец знаменитой Отрады, граф Орлов-Давыдов, бежавший от холеры; он выдал своему доктору на борьбу с холерой только 500 руб.».

Но не меньше задело Чехова поведение сестры графа: «<…> графиня, живущая в моем участке, когда я приехал к ней, чтобы поговорить о бараке для ее рабочих, держала себя со мной так, как будто я пришел к ней наниматься. Мне стало больно, и я солгал ей, что я богатый человек. То же самое солгал я и архимандриту, который отказался дать помещение для больных, которые, вероятно, случатся в монастыре. <…> Бывают глупейшие и обиднейшие положения… Перед отъездом гр. Орлова-Давыдова я виделся с его женой. Громадные бриллианты в ушах, турнюр и неуменье держать себя. Миллионерша. С такими особами испытываешь семинарское чувство, когда хочется сгрубить зря». В записной книжке Чехова есть запись: «У бедных просить легче, чем у богатых».

Чехов работал урывками над книгой, о чем тоже рассказал Суворину в августовском письме: «Нет, сие мое детище я не могу бросить. Когда гнетет меня беллетристическая скука, мне приятно бывает браться не за беллетристику». Сахалинские и «холерные» впечатления, видимо, оказывались в чем-то созвучными. Но Чехов не спешил с книгой. Он не скрывал причину: «Пока на тюремном престоле сидит Галкин-Враской, выпускать книгу мне сильно не хочется. Вот разве нужда заставит, тогда другое дело». Судя по реплике, что ему не представляется важным, где печатать книгу, он уклонился от решения этого вопроса. Может быть, он не хотел печатать книгу у Суворина? Или еще не знал где?

Отношения с журналом «Русская мысль» наладились летом 1892 года, чего Чехов не утаил от Суворина. Лавров предложил забыть недоразумение со злополучной заметкой, так оскорбившей Чехова накануне сахалинской поездки. Судя по некоторым случаям, Чехов долго помнил обиды. Но не превращал их в ненависть, мирился искренне. Так было с протоиереем Покровским, так случилось с Лавровым. Он пообещал отдать в «Русскую мысль» повесть «Рассказ неизвестного человека». Но сначала в ноябрьской книжке журнала появилась повесть «Палата № 6», с большим трудом вытребованная из редакции «Русского обозрения».

Переписка современников сохранила первые читательские отзывы, еще до рецензий и статей литературных критиков. По выражению Немировича, о повести заговорили «во всех углах» Москвы. Потом в Петербурге. Это был не просто успех, а широчайший отклик. Лесков счел, что «Палата № 6» «делает честь любой литературе». Пораженный Репин сказал о Чехове: «Силач!» Повесть произвела сильное впечатление на Толстого. Читатели признавались в письмах, что они неотрывно думали о прочитанном.

Но критики продолжали искать ясно выраженную идею и не находили. Однако упреки звучали не так резко, с оговорками и некоторым недоумением. Некоторые рецензенты ощущали авторское присутствие в повести. Но то, как оно воплощалось, ускользало от их взгляда. Оно словно растворялось в каждом слове, в необычной композиции, не имело ничего общего с привычными беллетристическими приемами.

Проза Чехова не поддавалась прямолинейной трактовке, как в похвале, так и в отрицании. Говорили о силе воздействия, но источник оставался неведомым. Его искали в смысле слов, но останавливались перед тайной этого слова. Оно будто развертывалось в сознании читателя, побуждая думать, искать ответа. Одних это возмущало. Они обвиняли автора в том, что он якобы не хочет или не может объяснить рассуждения и поступки своих героев.

Русские читатели, в массе своей, занимали свой ум сюжетом и забывали его вместе с последней страницей. Такие раздражались, сердились на Чехова. Кто-то оправдывал ожидания Чехова, сказавшего два с лишним года назад: «Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам». Кто-то догадывался, что автору «Палаты № 6» важно не изображение жизни, а отношениечитателя к ней, и он, автор, настраиваяна такую нелегкую, непривычную работу. Может быть, даже опасную, потому что «отшатнуться» от себя мог не только герой, но и читатель.

«Палата № 6» раздражила нововременцев. Поводов для недовольства хватало. Во-первых, по мнению Буренина и К°, Чехов перешел в ненавистный «либеральный» лагерь. А значит, изменил тем, кто «открыл» его, кто «вытащил» его из «мелкой прессы» и тем «спас». Во-вторых, по их мнению, он не прислушался к советам опытных критиков, не вернулся к небольшому рассказу с незатейливым содержанием, невинным юмором, на что был мастер. В-третьих, он давно заподозрен в «неблагодарности». Нет чтобы, как другие, прислать рукопись на прочтение, попросить об отзыве. Наконец, давно пора поставить его на место за реплики в их адрес, которые он допускал в письмах Алексею Сергеевичу, а тот передавал им.

Таким образом, причин, поводов, мотивов для злопыхательства и ненавистничества накопилось за минувшие годы у недоброжелателей Чехова из редакции этой газеты предостаточно. Их вдохновляло недовольство самого Суворина, которому «Палата № 6» чрезвычайно не понравилась. Он поделился своим мнением со Смирновой, которой поверял многие душевные и семейные тайны. Писательница, жена актера Александринского театра Н. Ф. Сазонова, Софья Ивановна была давней приятельницей, собеседницей, корреспонденткой Суворина. Она записала в своем дневнике 28 ноября 1892 года: «Суворин прислал мне чеховское письмо, чтобы я „не сомневалась, что он сходит с ума“. Но я после этого письма думаю, что он себе на уме. Суворину не понравилась „Палата № 6“, он ему и грянул резкое письмо. Тот, видимо уязвленный, отвечает, что по нынешним временам лучше писать нельзя. Вы, говорит, горький пьяница, вам спирту нужно, а я вам лимонаду предлагаю. Села писать ответ на суворинское письмо».

Еще весной, только работая над повестью, Чехов, подчеркивая, как он доверяет «превосходному вкусу» и «первому впечатлению» Суворина, хотел прислать рукопись «для цензуры». Но не прислал. Может быть, это задело Суворина. Хотя всё лето он пребывал за границей и письма Чехова гонялись за ним. Может быть, он был настроен против Чехова его летними письмами? В то время как Суворин ни строкой не обмолвился о холере в своих редких летом и осенью 1892 года статьях, словно этой беды не было, Чехов рассказывал о ней, этой «гнусной гостье», из письма в письмо и однажды не сдержался: «Но обиднее всего, что после целого ряда моих писем о наших холерных передрягах Вы вдруг из веселого бирюзового Биаррица пишете мне, что завидуете моему досугу! Да простит Вам Аллах! <…> В то время, как Вы в своих письмах приглашали меня то в Вену, то в Аббацию, я уже состоял участковым врачом Серпуховского земства, ловил за хвост холеру и на всех парах организовал новый участок. <…> В Нижнем врачи и вообще культурные люди делали чудеса. <…>Жаль, что Вы не врач и не можете разделить со мной удовольствия, т. е. достаточно прочувствовать и сознать и оценить всё, что делается. Впрочем, об этом нельзя говорить коротко».

Суворин посвящал свои «Маленькие письма» совсем другому. Например, набрасывал иронический портрет барона Альфонса Ротшильда, «финансового гения с сущностью самого банального буржуа», у которого, по словам Суворина, «единственное право на величие — деньги, единственное право на поклонение — деньги. <…> А у этого короля золота и предки такие же, как и он, и ни малейших заслуг перед страною у них нет и не было…». Или рассуждал о том, насколько Россия отстала от Европы: «В Европе уже стены домов моют мылом, а у нас и руки мылом не моют десятки миллионов людей; у нас даже в столице грязь счищают первобытными метлой и лопатой, а там метлы давно не знают и гуттаперчевые щетки счищают грязь с улиц несравненно лучше нашей метлы и лопаты. <…> Но будем благодарны судьбе и за то, что мы — народ действительно умный, крепкий и способный <…>. Надо только работать, работать и работать и совершенно доверчиво брать из Европы все то, что пахнет наукой, искусством, ремеслом и вообще просвещением, и не утешаться тем, что дым отечества нам сладок и приятен».