Чехов чувствовал раздражение Суворина. Но рассказывал, сколько деревьев посадил в Мелихове (60 вишен и 80 яблонь), сколько принял больных, со сколькими хорошими людьми познакомился («интеллигенция здесь очень милая и интересная. Главное — честная. Одна только полиция несимпатична»). А Суворин увидел в этом благодушество, за которым Чехов будто бы скрывал или которым украшал жизнь «однотонную, бесцветную и унылую». Они, по-видимому, впервые расходились не просто в каком-то вопросе или мнении, но во внутреннем глубинном самоощущении. Точнее, оно обнаружилось впервые так зримо и остро. Хотя уже обозначилось зимой 1892 года в воронежской поездке и с тех пор проступало всё отчетливее.
Летом и осенью 1892 года Чехов уставал от своих разъездов и приема больных. Суворин, может быть, утомлялся от собственных слов. Чехов предлагал читателю посмотреть, «что делается внутри» палаты № 6. Суворин сравнивал русские метлы с европейскими щетками. Осенью 1892 года он в который раз сказал о себе, что он — прежде всего журналист, «человек дня, человек впечатления, боец по преимуществу, полемист». Очень начитанный, многопишущий, даровитый, пристрастный журналист. Но Суворин, настаивая на своем журналистском призвании, хотел ощущать себя литератором, писателем. Сочинял рассказы, пьесы (иногда вместе с Бурениным). Летом 1892 года на основе своего рассказа «В конце века» написал повесть «В конце века. Любовь».
Чехов, который говорил Суворину, что любит его рассказы («в них есть <…> что-то умилительное»), прочел «В конце века» еще в корректуре год назад, в декабре 1891 года. Нашел, что «содержание фантастично и интересно» и что автор выполнил свою задачу «устрашить читателя и испортить ему дюжину нервов». Правда, отклонил притязания Суворина выдать описанное за картину «нашего нервного века»: «Ей-Богу, никакого нет нервного века. Как жили люди, так и живут, и ничем теперешние нервы не хуже нервов Авраама, Исаака и Иакова». И посоветовал фантазировать дальше, ибо фантазии у Суворина «слава тебе Господи» — написать еще десяток таких «страшных рассказов» и собрать в книжку, которая «не залежится».
В рассказе было всё: соблазненная девушка, гипнотизм, галлюцинации, видения и привидения со «злыми и мутными глазами»: «Глаза эти не моргали, но казалось иногда, что они выступают из орбит, двигались вперед и шевелили вуаль и зрачок светился синим огнем». Была сцена удушения, когда рука стала давить герою на горло, «медленно, но постепенно увеличивая силу нажатия». Был и скелет, который «улыбался своей обычной улыбкой».
Летом 1892 года Суворин на курортном досуге переделал рассказ в огромную повесть, в сущности, роман. Прислал Чехову корректуру, чтобы он «прошелся» по тексту, что Чехов и сделал. Наговорил автору комплиментов, однако о сути переделки высказался с легкой иронией и прописывал Суворину «тихое» занятие беллетристикой, видимо, как средство отдыха от полемики с постоянными оппонентами, от «скуки и дурного настроения». А еще, чтобы сохранить хотя бы кусочек, хотя бы в таком виде, свободы и справедливости.
Умный, ревнивый, очень скрытный человек, Суворин, наверно, не пропустил ни упрека Чехова, что он ничего не написал о холере, ни «рецепта», низводящего сочинительство Суворина до баловства, развлечения от скуки. А его большую повесть, которую сам Суворин назвал романом, едва ли не до «курортного романа». Не в ходячем смысле слова (история любви «на водах», на курорте), а до развлекательного чтива: занять «разговорцами» на модную тему о «женском вопросе». Это обещало успех у читателя, ждущего от литературы и театра отвлечения от обыденного.
Может быть, считая нужным снять напряжение, Чехов хотел встретиться с Сувориным в Крыму: «Увидимся ли осенью? Будем ли вместе жить в Феодосии? Вы — после заграничной поездки, а я — после холеры могли бы рассказать друг другу много интересного. Давайте проведем октябрь в Крыму. Право, это не скучно. Будем писать, разговаривать, есть… В Феодосии уже нет холеры».
Очередное упоминание холеры Суворин мог понять как намек на его отъезд из Петербурга из-за страшной угрозы. Судя по ответам Чехова на письма Суворина, тот услышал невысказанное, прочел ненаписанное. От вопросов о Феодосии, о возможной встрече уклонился.
Чехов понял это молчание: «Не хотите? Ну, Бог с Вами».
Глава третья. «ПСИХОПАТИЧЕСКОЕ НАСТРОЕНИЕ»
Переписка Чехова и Суворина прервалась до телеграммы из Петербурга о смерти Свободина. Он умер в театре, во время спектакля, в одной из лучших своих ролей, в пьесе Островского «Шутники». Павел Матвеевич успел дважды побывать в Мелихове, весной и летом. Тогда Чехов понял, что, может быть, это их последняя встреча. Он написал Суворину: «Был у меня Свободин. Похудел, поседел, осунулся и, когда спит, похож на мертвого. Необыкновенная кротость, покойный тон и болезненное отвращение к театру. Глядя на него, прихожу к заключению, что человек, готовящийся к смерти, не может любить театр».
Мало о ком Чехов говорил то, что сказал о Свободине: «Я потерял в нем друга, а моя семья — покойнейшего и приятнейшего гостя». Он назвал его своим «заступником», видимо, памятуя приезд Свободина в Сумы летом 1889 года в печальные дни для семьи Чеховых; историю с «Лешим»; участие друга в его примирении с Лавровым. Вообще чтил в нем человека, который, по его словам, «искренно привязывался и искренно любил, не разбирая, великие или малые дела мы совершаем».
Чехов не смог поехать на похороны. Телеграмма пришла поздно, а главное, как он объяснил Суворину: «<…> в 30 верстах от нас холера, и я не могу оставить своего пункта. Заболело 7 человек в одной деревне и уже умерло 2. Может холера забраться и в мой участок. <…> До сих пор у меня не было ни одного случая холеры, но были эпидемии тифа, дифтерита, скарлатины и проч. <…> Писал мало, а о литературе думал еще меньше. Впрочем, написал две небольшие повести — одну сносную, другую скверную, которые буду печатать, должно быть, в „Русской мысли“. Я получил от Лаврова очень симпатичное письмо и помирился с ним вполне искренно».
Переписка Чехова и Суворина летом и осенью 1892 года таила откровенное и скрытое недовольство друг другом. Алексей Сергеевич жаловался на головные боли. Чехов сочувствовал и рассказывал, что лечит бабу Авдотью, тоже от головной боли: «Ей помогает салициловый натр и, чтобы получить 2–3 порошка, она ходит ко мне за 5 верст. <…> Около нас было 11 холерных. Это цветки, ягодки будут весной. Высокая смертность — это серьезный тормоз. Мы ведь бедны и некультурны оттого, что у нас много земли и очень мало людей».
В этих словах, судя по числам, заключен ответ на то самое рассуждение Суворина в «Маленьком письме» об отставании России от Европы, на противопоставление щеток и метел и на замечание о «дыме отечества», которым не стоит якобы утешаться. Видимо, чувствуя, что Чехов может отдалиться, Суворин уже не в первый раз предложил ему стать сотрудником «Нового времени» с «основательным содержанием». Чехов отказался: «<…> на первое, т. е. на сиденье, у меня не хватит пороху, ибо я плохой и ленивый журналист, а второе я уже взял». Чехов имел в виду свой долг типографии Суворина. На «содержание» к Суворину он не пошел бы ни за что, что бы ни сочиняли на этот счет Ясинский и его приятели. Но по-человечески был к Суворину еще привязан. Поэтому, получив письмо Анны Ивановны, что он плох, Чехов тут же, 30 октября, выехал в Петербург: «Для меня это была бы такая потеря, что я, кажется, постарел бы лет на десять!»
Но тревога оказалась преувеличенной. Чехов успокоил взволнованного Щеглова: «Старость, ничего не поделаешь. <…> А[лексей] С[ергеевич] выглядит бодро, работает каждый день, гуляет, много говорит, и вообще в его жизни не замечается никаких перемен». Сказано об этом с какой-то скрытой иронией. Перемен не было и в среде петербургских литераторов. Фидлер записал в дневнике 5 ноября в день отъезда Чехова: «В одном купе с Альбовым случайно оказался и А. П. Чехов, который пробыл здесь всего несколько дней; в качестве врача он консультировал больного Лескова <…> и предсказал ему всего-навсего год жизни. Эта встреча, похоже, пришлась Альбову не по душе; недавно он провел с ним (Чеховым) час-другой и заявил <…> что Чехов ему несимпатичен: у него, мол, „ мазурницкие глаза“».