Я рассказывал о бескрайности этой навечно прогретой солнцем земли, о том, как живут африканцы, что их заботит, о чем мечтают, какие переносят тяготы. «Витязь» проходил недалеко от берега, к которому совсем близко подступала из самых глубин континента Сахара. Даже здесь, в океане, мы ощущали ее иссушающее дыхание. А каково там, в глубинах пустыни! Однажды мне довелось побывать на границе зеленой зоны и Сахары — в Сахеле. Несколько лет подряд не прекращалась здесь засуха, земля, леса, деревни обуглились от зноя. Когда я пролетал на самолете над этим бедствующим краем, то казалось, что внизу только что взорвалась ядерная бомба — пустынная земля дымилась. Потом нас привезли в одну из деревушек. Она состояла из двух десятков мазанок под тростниковыми крышами, окон в хижинах не было — только черный лаз — как в нору. Возле одной из хижин в песке я увидел целлулоидную куколку нездешнего облика — белокожую блондинку. Мне сказали, что в этой хижине вчера умерла от голода девочка…

Мой рассказ об Африке прервал странный грохот, неожиданно обрушившийся на судно. Никто в зале не пошевелился. Мы уже знали, откуда он. Весь день, пока шли вдоль берегов Африки, к нам привязывались американские сторожевые самолеты. Говорят, на Азорских островах расположена их база и они патрулируют обширный район океана, который так далеко от берегов Америки. Красный флаг на мачте нашего судна ввел американцев в боевое настроение, они избрали судно мишенью для тренировок. Пройдя низко над «Витязем», как бы принюхиваясь к нему, очередной самолет делал затем перед нами крутой вираж, уходил в облака, и через минуту уже с высот поднебесья пикировал на судно, целясь в красный околыш дымовой корабельной трубы. Над самыми палубами штурмовик выходил из пике, выписывая новый вираж, и тянущийся за ним невидимый шлейф чудовищного турбинного грохота плетью хлестал по палубам. В эти мгновения, казалось, останавливается сердце.

Такое продолжалось весь день, к атакам американцев мы привыкли, и никто уже не выходил на палубы, чтобы посмотреть, как куражится над нами очередной американец. Только старший помощник каждый раз появлялся на крыле мостика с биноклем — определить номера самолета на фюзеляже, чтобы потом кто-то где-то выразил американцам протест за опасные облеты беззащитного торгового судна. А они, американцы, плевать хотели на эти протесты.

Облеты продолжались до самого вечера, американцы вели тренировки во мраке, целясь уже не в красное пятнышко дымовой трубы, а в топовые огни «Витязя».

После моего рассказа был концерт судовой художественной самодеятельности. Заместитель начальника экспедиции попробовал извлечь из старенького рассохшегося пианино что-то вроде вальса Шопена, это удалось ему лишь приблизительно. Затем полнеющая дама, хлебопекарь судового камбуза, печально закатывая глаза, исполняла старинный романс «Не искушай меня без нужды». Последним выступал радист Володя Савельев. Оказывается, он отличный гитарист и голос у него для слушания вполне подходящий. Исполнил несколько песен под Высоцкого и Окуджаву, а завершил программу популярной морской:

Савельеву аплодировали больше, чем другим, — песни его нравились.

После концерта я поднялся на метеопалубу, которую давно облюбовал для вечернего отдыха. Люди здесь появляются редко, и можно побыть один на один с океаном.

Я стоял, смотрел за борт во мрак, в самой глубине его хрупкой паутинкой дрожала длинная цепочка огоньков. Рыбаки, должно быть. Откуда-нибудь из Мавритании или Сенегала. А может быть, даже из Сьерра-Леоне. И вдруг вспомнился песчаный берег недалеко от Фритауна, небольшая рыбацкая деревушка на берегу у самой кромки океана, и женщина, высокая, худая, недвижимая, словно высеченная из черного камня. Мне сказали, что ее зовут Нгози, что значит «счастливая». Полмесяца назад один из рыбацких баркасов не вернулся с путины. Шкипером баркаса был ее муж. С того дня Нгози каждый вечер за час до захода солнца, когда обычно возвращаются рыбаки, приходит сюда на берег и стоит до тех пор, пока солнце не утонет за горизонтом в неприютных просторах Атлантики. Ждет мужа. Сколько раз она будет приходить сюда для встречи, которая никогда не состоится? Может быть, и сегодня приходила Нгози на тот, не такой уж далекий отсюда берег, окаймленный невысокими, покрытыми джунглями горами Льва. Стояла и смотрела в океан, в нашу сторону, снова и снова ожидая чуда. Так и запечатлелась в моей памяти олицетворением Африки, такой красивой и такой печальной земли.

Кто-то облокотился на планшир борта рядом со мной, блеснул красным угольком сигареты. Это был Володя Савельев. В полночь ему на ночную вахту.

— Поляки все-таки проиграли… — сказал он. — Только что слышал. В последних известиях…

— Жаль.

— Жаль, — согласился он. Помолчал, попыхивая сигаретой. Вдруг сказал: — У меня никак не выходит из головы эта кукла, оброненная в песок у дома, в котором умер ребенок…

Мы оба молча смотрели на цепочки далеких рыбацких огней.

— …А ведь как нелепо устроен наш мир, — продолжал радист. — В армии я был в авиаполку. Знаете, сколько они за эти полеты сожгли горючего?

— Кто они?

— Американцы. Уйму! Если бы эти деньги туда, в ту деревню! Может быть, и не умерла бы…

Он прав. Нелепо, неразумно устроен наш мир. Вернувшись из той вымирающей деревушки, я сел на трансконтинентальный самолет, который через несколько часов доставил меня в Вену. Здесь мне понадобилось задержаться, и вечером я отправился прогуляться по большому красивому городу. Залитый светом реклам, он выглядел таким беззаботным и благополучным. На одной из тихих улочек набрел на необычный магазин. Он торговал штопорами, только штопорами, п ничем другим. За витриной были выставлены для обозрения сотни штопоров самых разных фасонов и типов, вплоть до таких, которые не стоит показывать детям. Сколько же сил, средств и мастерства вложил человек в эту сущую пустяковину — приспособление для вынимания из бутылки пробки. Я разглядывал лежащие передо мной штопоры, и мне казалось, что в просторном зеркальном стекле витрины за моей спиной полыхает не Вена рекламными огнями магазинов, а сама Африка в смертоносном пламени солнца, как в ядерном пожаре. Я вспомнил увиденную под крылом самолета обугленную африканскую землю. А ведь для тех, кто там живет, всеобщая мировая ядерная вроде бы уже началась.

…Должно быть, небо над нами очистилось от туч, потому что показались звезды. В океане хорошо плыть под звездами, они крупные, чистые, свежие, будто только что поспевшая смородина. Они смотрят в океан со своей непостижимой высоты, а океан отражает их, как зеркало. И кажется, что во вселенной и существуют лишь океан, звезды над ним и звезды в нем.

Гагарин говорил, что из космоса Земля выглядит голубой и хрупкой, как стеклянная елочная игрушка, потому что две трети ее поверхности — вода. И такой благополучной! И не подумаешь, что столько на нашей планете — и на ее суше и в ее океанах — человеческих тревог и несчастий.

Вдруг вспомнился аэродром Палам в столице Индии Дели и невысокий человек в форме советского военного летчика и его чуть растерянная улыбка под напором многих пар глаз, стерегущих каждое его движение.

— Хотите кока-колы? — спросил я его, не зная, о чем спросить.

— С удовольствием! — услышал в ответ, и счастливый сознанием удачи протянул первому космонавту мира бутылку холодной кока-колы, которую только что купил в буфете Делийского аэропорта.

Он выпил содержимое бутылки прямо из горлышка — так ему захотелось пить. Отер губы и наградил меня благодарной улыбкой.

Спустя много лет такую знакомую всему миру улыбку я обнаружил на стене крошечной халупы на небольшом островке в заливе, милях в десяти от Луанды, столицы Анголы. В Анголе еще шла война, и к острову мы добирались на военном катере. Сперва послали туда разведку: не проник ли противник?