В озерах, в небе и в ущельях гор

зверь, рыба или птица — тварь любая,

заслышав плач мой, внемлет, сострадая,

беде, меня томящей с давних пор,

и даже если горе и укор

вверяю я ветрам, когда сухая

жара придет, всю живность увлекая

в тень рощ, в глубины рек, в прохладу нор,

то всякий зверь, в окрестности живущий,

бредет за мной, дыханье затая,

оставив лоно вод, луга и кущи,

как будто эти слезы лил не я,

а сам Орфей — настолько всемогущи

его печаль и нега, боль моя.

Кость Ганга, мрамор Пароса, блестящий

эбен и золотую филигрань,

сапфир, с Востока привезенный в дань,

мельчайший бисер и рубин горящий,

диковинный янтарь, хрусталь слепящий

и тонкую серебряную скань

если бы взял в божественную длань

ваятель, в благодатный век творящий,

и, воедино сплавив их, достиг

неслыханных красот в своем дерзанье,

то разве б он сумел их сплавить так,

чтоб, как под солнцем воск, не сникло вмиг

под взглядом глаз твоих его созданье,

о Клори дивная, мой сладкий враг?

Зовущих уст, которых слаще нет,

их влаги, обрамленной жемчугами,

пьянящей, как нектар, что за пирами

Юпитеру подносит Ганимед,

страшитесь, если мил вам белый свет:

точно змея меж яркими цветами

таится между алыми губами

любовь, чей яд — источник многих бед.

Огонь пурпурных роз, благоуханье

их бисерной росы, что будто пала

с сосцов самой Авроры, — все обман;

не розы это — яблоки Тантала,

они нам дарят, распалив ягеланье,

лишь горький яд, лишь тягостный дурман.

Не столь смятенно обойти утес

спешит корабль на пасмурном рассвете,

не столь поспешно из-под тесной сети

на дерево пичугу страх вознес,

не столь — о Нимфа! — тот, кто вышел бос,

стремглав бежит, забыв про все на свете

от луга, что в зеленом разноцветье

ему змею гремучую поднес,—

чем я, Любовь, от взбалмошной шалуньи,

от дивных кос и глаз ее желая

спастись, стопам препоручив испуг,

бегу от той, кого воспел я втуне.

Пускай с тобой пребудут, Нимфа злая,

утес, златая сеть, веселый луг!

Вы, о деревья, что, над Фаэтоном

еще при жизни столько слез пролив,

теперь, как ветви пальм или олив,

ложитесь на чело венком зеленым,—

пусть в жаркий день к тенистым вашим кронам

льнут нимфы любострастные, забыв

прохладный дол, где, прячась под обрыв,

бьет ключ, и шелестит трава по склонам,

пусть вам целует (зною вопреки)

стволы (тела девические прежде)

теченье этой вспененной реки;

оплачьте же (лишь вам дано судьбой

лить слезы о несбыточной надежде)

мою любовь, порыв безумный мой.

О Кордова! Стобашенный чертог!

Тебя венчали слава и отвага.

Гвадалквивир! Серебряная влага,

закованная в золотой песок.

О эти нивы, изобилья рог!

О солнце, источающее благо!

О родина! Твои перо и шпага

завоевали Запад и Восток.

И если здесь, где средь чужого края

течет Хениль, руины омывая,

хотя б на миг забыть тебя я смог,

пусть грех мой тяжко покарает рок:

пускай вовеки не узрю тебя я,

Испании торжественный цветок!

Величественные слоны — вельможи,

прожорливые волки — богачи,

гербы и позлащенные ключи

у тех, что так с лакейским сбродом схожи,

полки девиц — ни кожи и ни рожи,

отряды вдов в нарядах из парчи,

военные, священники, врачи, судейские,—

от них спаси нас, боже! —

кареты о восьмерке жеребцов

(считая и везомых и везущих),

тьмы завидущих глаз, рук загребущих

и веющее с четырех концов

ужасное зловонье… Вот — столица.

Желаю вам успеха в ней добиться!

Повиснуть на кресте, раскинув длани,

лоб в терниях, кровоточащий бок,

во славу нашу выплатить оброк

страданьями — великое деянье!

Но и твое рождение — страданье

там, где, великий преподав урок —

откуда и куда нисходит бог,—

закут не застил крышей мирозданье!

Ужель сей подвиг не велик, господь?

Отнюдь не тем, что холод побороть

смогло дитя, приняв небес опеку,—

кровь проливать трудней! Не в этом суть:

стократ от человека к смерти путь

короче, чем от бога к человеку!