Над рекой горянки пляшут

среди сосен поутру,

Хукар на камнях играет,

ветер — на ветвях в бору.

Не из водной колыбели

стая белая наяд

и не спутницы Дианы,

коим лес покорный рад,—

а горянки, свет Куэнки,

чье подножье среди трав

две реки целуют нежно,

ноги им поцеловав.

Как венок, сплели веселый

хоровод из белых рук,

чтобы переменой в танце

не порушить дружный круг.

Славно пляшут поутру

девушки в бору!

Аравийским златом блещут,

множат Фебовы лучи

косы их, — всех роз пышнее,

ослепительней парчи.

Их Куэнка облачила

в цвет небес и цвет надежд —

ни сапфирам, ни смарагдам

не унизить их одежд.

Ножка (если только юбка

отворит лазок для глаз)

на снегу жемчужно-белом

бантом очарует вас —

так в круженье соразмерном,

скромной копией колони,

на нежнейшем пьедестале

столп хрустальный вознесен.

Славно пляшут поутру

девушки в бору!

Черноту агатов звонких

ранит пальцев белизна,—

инструмент слоновой кости,

что и Муз лишает сна:

молкнут птицы, стынут листья,

и река смиряет ход,

чтоб услышать, как юница

поутру в бору поет:

«Горянки с гор Куэнки

в бору чаруют вас,

те — собирая шишки,

а те — пускаясь в пляс ».

Бьют шишкою о шишку,

орешки шелушат,

а то и жемчугами

их вылущить спешат,

смеются, отвергая

любовных стрел алмаз,

те — собирая шишки,

а те — пускаясь в пляс.

Слепой божок у Солнца

глаза занять бы рад,

чтоб улучить горянок,

которые летят

по Солнцу, что под ноги

им стелет сотни глаз, —

те — собирая шишки,

а те — пускаясь в пляс.

О влага светоносного ручья,

бегущего текучим блеском в травы!

Там, где в узорчатой тени дубравы

звенит струной серебряной струя,

в ней отразилась ты, любовь моя!

рубины губ твоих в снегу оправы…

Лик исцеленья — лик моей отравы

стремит родник в безвестные края.

Но нет, не медли, ключ! Не расслабляй

тугих поводьев быстрины студеной.

Любимый образ до морских пучин

неси неколебимо, и пускай

пред ним замрет коленопреклоненный

с трезубцем в длани мрачный властелин.

Как зерна хрусталя на лепестках

пунцовой розы в миг рассветной рани

и как пролившийся по алой ткани

искристый жемчуг, светлый и впотьмах,

так у моей пастушки на щеках,

замешанных на снеге и тюльпане,

сверкали слезы, очи ей туманя,

и всхлипы солонили на устах;

уста же были горячи как пламень

и столь искусно исторгали вздохи,

что камень бы, наверно, их не снес.

А раз уж их не снес бы даже камень,

мои дела и вовсе были плохи:

я — воск перед лицом девичьих слез.

От горьких вздохов и от слез смущенных,

исторгнутых душой, лишенной сна,

влажны стволы, листва сотрясена

седых дерев, Алкиду посвященных.

Но заговором ветров возмущенных

листва от гнета вздохов спасена,

и влага слез в стволах потаена —

уже ни слез, ни вздохов укрощенных.

Мой нежный лик и тот расстался с данью

очей моих — она бесплотной дланью

тьмы — или ветра — стерта потому,

что ангелица, дьявольски земная,

не верит мне: горька тщета двойная —

вздыхать на ветер и рыдать во тьму!

Я пал к рукам хрустальным; я склонился

к ее лилейной шее; я прирос

губами к золоту ее волос,

чей блеск на приисках любви родился;

я слышал: в жемчугах ручей струился

и мне признанья сладостные нес;

я обрывал бутоны алых роз

с прекрасных уст и терний не страшился,

когда, завистливое солнце, ты,

кладя конец любви моей и счастью,

разящим светом ранило мой взор;

за сыном вслед пусть небо с высоты

тебя низринет, если прежней властью

оно располагает до сих пор!

Пока руно волос твоих течет,

как золото в лучистой филиграни,

и не светлей хрусталь в изломе грани,

чем нежной шеи лебединый взлет,

пока соцветье губ твоих цветет

благоуханнее гвоздики ранней

и тщетно снежной лилии старанье

затмить чела чистейший снег и лед,

спеши изведать наслажденье в силе,

сокрытой в коже, в локоне, в устах,

пока букет твоих гвоздик и лилий

не только сам бесславно не зачах,

но годы и тебя не обратили

в золу и в землю, в пепел, дым и прах.