— Да, отвѣчала Зораида, онъ спитъ тамъ.

— Въ такомъ случаѣ нужно разбудить его, сказалъ ренегатъ, и увезти вмѣстѣ со всѣми богатствами этого великолѣпнаго сада.

— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнула Зораида; никто не тронетъ ни одного волоса на его головѣ. Здѣсь нѣтъ ничего больше того, что я увожу съ собой; этого достаточно, чтобы обогатить и осчастливить васъ всѣхъ. Погодите немного и вы увидите. Сказавши это, она ушла въ свои комнаты, обѣщая скоро возвратиться и прося насъ быть покойными и не подымать шуму. Я спросилъ у ренегата, о чемъ онъ говорилъ съ Зораидой? и узнавши въ чемъ дѣло, просилъ его исполнять во всемъ волю мавританки, возвратившейся скоро съ сундукомъ, до такой степени наполненнымъ золотыми деньгами, что она съ трудомъ удерживала его. Въ саду между тѣмъ пробудился ея отецъ, и услыхавъ шумъ, подошелъ въ окну. Увидѣвъ домъ свой окруженный христіанами, онъ сталъ кричать раздирающимъ голосомъ: «воры! воры! христіане!..» Крикъ этотъ встревожилъ насъ всѣхъ.

Ренегатъ, видя грозившую намъ опасность и сознавая какъ необходимо было для насъ окончить дѣло, не поднявъ на ноги весь домъ, побѣжалъ въ комнату Аги-Морато. Нѣкоторые изъ моихъ товарищей послѣдовали за нимъ, я же не смѣлъ покинуть Зораиды, упавшей почти безъ чувствъ ко мнѣ на руки. Минуту спустя ренегатъ и его товарищи привели къ намъ Аги-Морато, связаннаго по рукамъ и съ завязаннымъ ртомъ, грозя убить его при первомъ словѣ, которое онъ вымолвитъ. Зораида закрыла глаза, не чувствуя себя въ силахъ взглянуть на своего отца. Онъ же онѣмѣлъ отъ изумленія, не понимая, что могло заставить ее отдаться намъ въ руки. Но такъ какъ ноги намъ были всего нужнѣе тогда, поэтому мы поспѣшили возвратиться на берегъ, гдѣ насъ давно уже ожидали, безпокоясь о томъ, не случилось ли съ нами какого-нибудь несчастія.

Съ небольшимъ въ два часа ночи мы соединились, наконецъ, всѣ въ лодкѣ. Отцу Зораиды развязали руки и отняли платокъ отъ рта, но ренегатъ повторилъ ему еще разъ, что если. онъ вымолвитъ хоть одно слово, тогда пусть простится съ жизнью. Замѣтивъ между нами свою дочь, Аги-Морато тяжело вздохнулъ, особенно когда увидѣлъ, что я держу ее обнявши, и она остается совершенно спокойной, не пытаясь ни освободиться изъ моихъ объятій, ни защищаться отъ нихъ, ни удаляться отъ меня. Старикъ не сказалъ, однако, ни слова; страшась, чтобы ренегатъ не исполнилъ своихъ угрозъ. Когда весла опустили въ воду, Зораида, увидѣвъ въ лодкѣ отца своего и другихъ связанныхъ мавровъ, попросила ренегата передать мнѣ ея просьбу: освободить ихъ, говоря, что она скорѣе кинется въ воду, чѣмъ рѣшится видѣть передъ собою въ неволѣ такъ нѣжно любившаго ея отца. Я согласился исполнить просьбу ея, но ренегатъ воспротивился. «Если мы оставимъ ихъ здѣсь, сказалъ онъ, они поднимутъ на ноги весь городъ, за нами пошлютъ въ погоню легкіе корабли, стѣснятъ насъ съ суши и съ моря, и мы погибли. Все, что мы можемъ сдѣлать, это освободить ихъ въ первой христіанской землѣ.» Мы согласились съ мнѣніемъ ренегата, и Зораида, повидимому, удовлетворилась доводами, которыми мы объяснили ей невозможность исполнить тотчасъ же ея просьбу.

Наконецъ, поручивъ себя въ пламенной молитвѣ Богу, мы поплыли, въ мертвой тишинѣ, но съ отрадною скоростью, по направленію къ Балеарскимъ островамъ, составляющимъ ближайшій къ Алжиру христіанскій край. Въ это время дулъ довольно сильный вѣтеръ, море было не совсѣмъ спокойно, и продолжать путь къ Маіоркѣ нельзя было; поэтому мы принуждены были держаться берега, въ сторонѣ Орана, безпокоясь о томъ, какъ бы насъ не открыли въ маленькомъ городѣ Саргелѣ, отстоящимъ, по этому пути, на шестьдесятъ миль отъ Алжира. Кромѣ того мы страшились встрѣчи съ какимъ-нибудь гальотомъ, привозящимъ товары изъ Тэтуана; въ случаѣ же встрѣчи съ купеческимъ невооруженнымъ кораблемъ каждый изъ насъ, полагаясь на себя и на своихъ товарищей, надѣялся не только не сдаться, но еще овладѣть этимъ кораблемъ, на которомъ мы могли бы вѣрнѣе и безопаснѣе совершить нашъ переѣздъ. Зораида все время сидѣла возлѣ меня, спрятавъ голову на моей груди, чтобы не видѣть отца, и я слышалъ, какъ она тихо молилась и просила Лельлу Маріемъ не покидать насъ.

Хотя въ утру мы сдѣлали болѣе тридцати миль, но отъ берега удалились не болѣе какъ на тройное разстояніе выстрѣла изъ аркебуза. Берегъ представлялъ теперь совершенную пустыню; и мы не опасались быть открытыми. Скоро намъ удалось, наконецъ, войти въ открытое, немного успокоившееся море. Отплывъ мили на двѣ отъ берега, мы велѣли гребцамъ грести поочередно, до тѣхъ поръ, пока всѣ закусятъ, но гребцы отвѣчали, что времени терять нельзя, а потому пусть закусываютъ тѣ, которымъ дѣлать нечего; они же, ни за что на свѣтѣ, не сложатъ веселъ. Мы не противорѣчили имъ, но почти въ ту же минуту подулъ сильный вѣтеръ, и мы, сложивши весла, натянули паруса, направляясь къ Орану; другаго направленія намъ нельзя было держаться. Подъ парусами мы дѣлали болѣе восьми миль въ часъ, — не страшась ничего, кромѣ встрѣчи съ вооруженнымъ кораблемъ. Давши поѣсть маврамъ, ренегатъ утѣшилъ ихъ, сказавши, что мы не намѣрены забрать ихъ въ неволю, а освободимъ при первой возможности. Тоже самое сказалъ онъ отцу Зораиды, но старикъ отвѣтилъ ему: «христіане! я могу ожидать отъ вашего великодушія всего, только не свободы; я не такъ простъ, чтобы повѣрить твоимъ словамъ. Не для того похитили вы меня, подвергаясь такой опасности, чтобы такъ великодушно освободить меня теперь, зная, какой богатый выкупъ могу я внести за себя. Назначайте же цѣну, я заплачу вамъ, сколько вы потребуете за себя и за это бѣдное дитя, за эту лучшую и драгоцѣннѣйшую часть моей души.» Съ послѣднимъ словомъ онъ принялся такъ горько плакать, что возбудилъ общее сочувствіе и заставилъ Зораиду взглянуть на своего несчастнаго отца. глубоко тронутая видомъ, обливавшагося горючими слезами, старина, она встала съ моихъ колѣнъ, подошла къ отцу, обняла его, стала утѣшать и прижавшись лицомъ другъ къ другу, они такъ горестно рыдали, что у всѣхъ насъ на глазахъ выступили слезы. Но когда Аги-Морато увидѣлъ дочь въ праздничной одеждѣ, покрытую драгоцѣнными каменьями, онъ спросилъ ее на своемъ языкѣ: «дочь моя! что это значитъ? вчера вечеромъ, прежде чѣмъ съ нами случилось это страшное несчастіе, я видѣлъ тебя въ будничномъ платьѣ, а теперь вижу въ самомъ богатомъ нарядѣ, какой я могъ подарить тебѣ во время вашего величайшаго благоденствія. Ты не имѣла времени переодѣться, и не получила отъ меня никакого радостнаго извѣстія, которое могло бы заставить тебя надѣть праздничное платье. Отвѣчай мнѣ; это тревожитъ меня сильнѣе, чѣмъ испытываемое мною несчастіе.»

Ренегатъ переводилъ намъ все, что мавръ говорилъ своей дочери не отвѣчавшей ему ни слова. Когда же Аги-Морато увидѣлъ на катерѣ оставленный имъ въ Алжирѣ сундукъ, въ которомъ хранилось его богатство, онъ изумился еще болѣе и спросилъ Зораиду, какимъ образомъ этотъ сундукъ очутился въ нашихъ рукахъ и что въ немъ находится?

Тогда ренегатъ, не ожидая отвѣта Зораиды, сказалъ старику: «не трудись, господинъ мой, спрашивать у Зораиды; скажу тебѣ одно, оно объяснитъ все остальное. Узнай, что дочь твоя христіанка, что это она разбила наши цѣпи и возвратила намъ свободу. Она отдалась намъ добровольно, и, если я не ошибаюсь, также счастлива теперь, какъ человѣкъ, переходящій отъ мрака въ свѣту, отъ смерти въ жизни и изъ ада въ рай.

— Дочь моя, правда-ли это? воскликнулъ мавръ.

— Правда, правда, отвѣтила Зораида.

— Какъ, ты христіанка, ты христіанка! проговорилъ старикъ; и сама предала отца своего въ руки его враговъ?

— Да, я христіанка, сказала Зораида, но не я привела тебя сюда; я никогда не желала повидать тебя, не желала тебѣ ничего дурнаго, а только одно хорошее.

— А что же хорошаго сдѣлала ты себѣ, дочь моя?

— Спроси объ этомъ Лельлу Маріемъ, она отвѣтитъ тебѣ лучше меня.

Услышавъ это, мавръ съ невообразимою скоростью бросился въ воду, и вѣроятно потонулъ бы, если бы длинное платье несчастнаго не удержало его на поверхности веды. Мы прибѣжали на крикъ Зорайды, и схвативъ мавра за плащь, вытащили его изъ воды безъ чувствъ. Перепуганная Зораида, съ трогательной нѣжностью и безпредѣльной скорбью, стала рыдать надъ своимъ мертвымъ уже, какъ она думала, отцомъ. Мы положили мавра головой внизъ; изъ него вытекло много воды, и часа черезъ два онъ очнулся. Вѣтеръ между тѣмъ перемѣнился, такъ что мы принуждены были приблизиться къ землѣ, и только помощью веселъ вамъ удалось не быть выброшенными на берегъ. Но счастливая звѣзда наша привела насъ въ бухту, образующую маленькій мысъ, называемый маврами Cava rhoumia, что въ переводѣ на нашъ языкъ значитъ: дурной христіанки. По преданію, сохранившемуся у мавровъ, на этомъ мѣстѣ погребена та Кава, которая погубила Испанію; Cava по арабски значитъ дурная женщина, а rhoumia христіанка. Мавры считаютъ дурнымъ предзнаменованіемъ, когда имъ приходится бросать здѣсь якорь, и безъ особенной нужды никогда не пристаютъ въ этому мысу. Для насъ же онъ оказался очень гостепріимнымъ, потому что море начинало страшно бушевать. Мы высадили нашихъ часовыхъ, и не складывая ни на минуту веселъ, закусили тою провизіею, которой запасся на дорогу ренегатъ; затѣмъ мы изъ глубины души помолились Богу и Пресвятой Дѣвѣ, прося ихъ не оставлять насъ и помочь намъ счастливо окончить, такъ удачно начатое предпріятіе.