— Но намъ хотѣлось бы узнать ея родословную, сказалъ Вивальдо.

— Она не происходитъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, отъ Курціевъ, Каіевъ или Сципіоновъ древняго, ни отъ Колоны или Урсины средневѣковаго Рима, ни отъ Монкадъ и Реквезенъ Каталонскихъ, ни отъ Ребеллъ и Виллановъ Валенсіанскихъ, ни отъ Палафокса, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагона, Урреа, Фоца и Гурреа Аррагонскихъ, ни отъ Черды, Манрики, Мендозы и Гусмана Кастильскаго, ни отъ Аленкастро, Пальха и Мензеса Португальскаго; она просто изъ рода Тобозо Ламанчскаго, рода новаго, но предназначеннаго, я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь, дать въ грядущихъ вѣкахъ свое имя славнѣйшимъ фамиліямъ. И на это я не потерплю возраженій иначе, какъ подъ условіемъ, начертаннымъ Зербинымъ у подножія трофеевъ Роланда:

Да не дерзнетъ никто рукой къ нимъ прикоснуться,

Когда не хочетъ онъ съ Роландомъ здѣсь столкнуться.

— Хотя мой родъ и происходитъ отъ Кашопиновъ [5] Лоредо, сказалъ Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ, о которомъ, правду сказать, я ничего не слышалъ.

— Это удивительно, замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

Съ большимъ вниманіемъ всѣ слушали этотъ разговоръ, убѣдившій даже самихъ пастуховъ, что рыцарь, какъ будто не въ своемъ умѣ. Одинъ Санчо вѣрилъ какъ оракулу всему, что городилъ Донъ-Кихотъ, зная и уважая его, какъ правдиваго и умнаго человѣка, съ самаго дѣтства. Однако-жъ и у него явилось нѣкоторое сомнѣніе, при описаніи несравненныхъ прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жилъ онъ по сосѣдству съ Тобозо, онъ тѣмъ не менѣе, въ жизнь свою ничего не слышалъ объ этой удивительной принцессѣ. Вскорѣ путешественники наши увидѣли, въ горномъ проходѣ, человѣкъ двадцать пастуховъ, одѣтыхъ въ трауръ и покрытыхъ кипарисными и тисовыми вѣнками. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвѣтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ воскликнулъ: «вотъ несутъ тѣло Хризостома; у подножія этой самой скалы онъ завѣщалъ похоронить себя.» Толпа ускорила шаги и примкнула къ похоронной процессіи: въ ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человѣка четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножія скалы. Путешественники наши, поздоровавшись съ людьми, сопровождавшими тѣло Хризостома, принялись разсматривать носилки, на которыхъ лежалъ покойникъ. На видъ ему было лѣтъ тридцать. Въ самомъ гробѣ онъ сохранилъ еще слѣды своей красоты. На носилкахъ и вокругъ нихъ лежало нѣсколько рукописей и книгъ.

Всѣ присутствовавшіе хранили глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ, обратясь въ Амброзіо, не сказалъ ему: «Ажброзіо! ты, желающій точно выполнить завѣщаніе Хризостома, скажи мнѣ, это ли именно мѣсто онъ выбралъ для своей могилы.

— Это, это самое, отвѣчалъ Амброзіо. Несчастный другъ мой много разъ разсказывалъ мнѣ грустную повѣсть своей любви. Здѣсь, онъ увидѣлъ, впервые, этого врага человѣчества, Марселлу; здѣсь, онъ открылся ей въ своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здѣсь она убила его холоднымъ отказомъ и заставила самоубійствомъ превратить безрадостные дни свои. И здѣсь то, въ воспоминаніе столькихъ несчастій, онъ пожелалъ быть преданнымъ въ лоно вѣчнаго забвенія. Обратясь за тѣмъ къ Донъ-Кихоту и окружавшимъ его лицамъ, онъ продолжалъ: это тѣло, на которое вы глядите теперь съ такимъ состраданіемъ, и которое еще такъ недавно вмѣщало въ себѣ богато одаренную небесами душу, это прахъ Хризостома, славившагося своимъ благородствомъ, умомъ и великодушіемъ. Гордый безъ надменности, щедрый безъ тщеславія, вѣрный и безкорыстный другъ, остроумный, веселый и любезный безъ пошлости и фатовства, онъ былъ первый по своимъ достоинствамъ и не нашелъ себѣ равнаго по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ за то ненавидимъ. Онъ боготворилъ и былъ отверженъ, онъ пытался пробудить чувство въ груди лютаго звѣря, хотѣлъ одушевить безжизненный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустынѣ. И вотъ, въ награду за безграничную любовь свою, онъ убитъ, въ роскошнѣйшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую онъ хотѣлъ заставить жить вѣчно въ памяти людей. Слова мои я могъ бы подтвердить словами этихъ рукописей, если-бы покойникъ не завѣщалъ мнѣ сжечь ихъ.

— Это было-бы непростительно съ вашей стороны, замѣтилъ Вивальдо. Справедливость и благоразуміе противятся исполненію воли, несогласной съ здравымъ разсудкомъ. Подумайте: что сказали-бы объ Августѣ, еслибъ онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго мантуанскаго пѣвца? Сослужите-же, Амброзіо, послѣднюю службу вашему другу, и предавъ тѣло его землѣ, спасите отъ забвенія его труды. Не исполняйте слѣпо того, что проговорило отчаяніе. Напротивъ, спасая эти бумаги, увѣковѣчьте память о жестокости Марселлы, да послужитъ она въ будущемъ предостереженіемъ для тѣхъ, кто устремится по пути, приведшему въ гибели Хризостома. Всѣмъ намъ извѣстна грустная повѣсть его любви; всѣ мы знаемъ, какъ вы уважали покойника, знаемъ причину его безвременной кончины и его послѣднюю волю. Смерть его ясно показываетъ всю силу его страсти, все жестокосердіе Марселлы и ту бездну, въ которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечеромъ, узнавши, что на этомъ мѣстѣ собираются хоронить несчастнаго Хризостома, всѣ мы, движимые, столько-же любопытствомъ, сколько участіемъ къ покойнику, свернули съ дороги и отправились взглянуть на то, о чемъ одинъ лишь бѣглый разсказъ такъ глубоко опечалилъ насъ. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу, мы всѣ, а я въ особенности, умоляемъ васъ, Амброзіо, откажитесь отъ своего намѣренія сжечь эти рукописи, и позвольте мнѣ взять нѣкоторыя изъ нихъ съ собой. Затѣмъ, не ожидая отвѣта онъ протянулъ руку къ носилкамъ и взялъ оттуда нѣсколько рукописныхъ листовъ.

— Изъ вѣжливости, я оставляю ихъ у васъ, сказалъ Амброзіо, но прошу не надѣяться, чтобы я сохранилъ въ цѣлости остальные.

Вивальдо, страшно желавшій ознакомиться поскорѣе съ попавшими къ нему въ руки тетрадями, развернулъ одну изъ нихъ, содержавшую пѣсню отчаянія. Услышавъ эти слова, Амброзіо воскликнулъ, обращаясь къ Вивальдо: «это послѣдніе стихи несчастнаго, и чтобы всѣ присутствующіе здѣсь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу васъ, прочтите ихъ въ слухъ; вы успѣете кончить ихъ, прежде чѣмъ покойнику выроютъ могилу.

— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Вивальдо, и окруженный тѣсно столпившимися вокругъ него лицами, пришедшими отдать послѣдній долгъ Хризостому, онъ звучнымъ и яснымъ голосомъ прочелъ имъ слѣдующіе стихи:

Пѣсня Хризостома.