Перед главным храмом имелся этакий регистан с высоким помостом, откуда пялился на окружающий мир деревянный идол со зверской физиономией и мускулатурой орангутанга.

Повозка остановилась. Шустрая молодежь в желтых халатах стала

выкрикивать несколько развязно:

— Курш Бахар! Курш Бахар!

Из храма показался человек. Очевидно, молодежь скандировала его имя. Или должность. Так или иначе, он тут был главным, о чем свидетельствовало все: и его внешний вид, и манера держаться. На его халат, пронзительно-синий, больно было смотреть — не выдерживали глаза. Пояс его оказался золотистым. Курш Бахар вполне мог посостязаться в росте с Расмусом. Композиционным центром его лица служил огромный мясистый нос, который удачно дополняли пухлые, но совсем не безвольные губы. Вес Бахар имел явно немалый и вообще был здоров, как буйвол: плечи борца, бычья шея… Бороду Бахар не носил, компенсируя ее отсутствие усами непомерной длины.

Зыркнув на прибывших мутным взглядом выпуклых глаз неопределенного цвета, он что-то коротко и вопросительно буркнул в направлении толпы. Выступил один из чернохалатников с длинной седой бородой и принялся лопотать на древнем языке хулу, который напоминал чирикание веселой пичуги. Этот птичий лепет забавно дисгармонировал с суровым выражением лица выступающего. Вещи он излагал, скорее всего, не особо приятные для пленников — взор Курш Бахара словно наливался сталью. Он смерил своим тяжелым взором Расмуса, явно подозревая в нем преступника номер один. Расмусу словно острый клинок уперся в сердце. Но необходимо было ответить дерзким взглядом. Жить-то, конечно, хотелось, но пощады просить у этих сволочей все равно бесполезно. Заметив вызов в глазах преступника, Курш Бахар разродился сардонической улыбкой. Мускулы его лица выглядели полностью атрофированными. Двигались только губы.

Прекрасно поставленным голосом, тщательно артикулируя, на чистейшем всеобщем языке лидер местного духовенства провозгласил на всю площадь:

— Чтобы нечестивые собаки могли понять, что их ждет, будем говорить на всеобщем!

Почтительное молчание послужило ему ответом.

— Высокородный Джига, тебе слово.

Очередной старец — в черном халате и золотистом поясе, но с короткой бородой — вышел на середину площади и начал вещать. Он перечислил преступления злодеев. Слушая его, друзья с изумлением и тревогой узнали, что совершили ужасное святотатство, подобного которому свет не видел последние триста лет. Куча менее значительных побочных преступлений уже не имела значения. У каждого, кто выслушал бы сей обвинительный реестр, не осталось бы никакого сомнения насчет приговора. Тряся бородой, высокородный Джига патетически воскликнул:

— Смерти заслуживают нечестивцы!

Курш Бахар пристально посмотрел на старика, который с готовностью съежился и слился с толпой. Верховный жрец загремел:

— Поскольку совершено великое святотатство, не нам определять наказание. Решение должен вынести Митра.

Процедуру, видимо, тренировали. Из-за спины Бахара выскочил мальчик, извлек откуда-то из-за спины коврик, который, путаясь в полах халата, расстелил перед шефом. Бахар опустился на колени, сложил руки на груди и стал пристально изучать линию горизонта, что-то бормоча.

— Плохи наши дела, — шепнул Уго. — Вряд ли Митра скосит нам срок.

Он как в воду глядел. Не прошло и минуты, как Бахар встал (мальчик тут же выдернул у него из-под ног коврик) и воскликнул:

— Бог наш Митра мудр!

Толпа согласно внимала.

— Решения его справедливы. Он не может ошибаться.

Это было ясно с самого начала.

— Он говорит: наказание за святотатство одно — смерть. Но должны ли умереть все трое или достаточно одной жертвы?

По толпе прошел ропот, смысл которого друзья легко поняли: безусловно, умереть должны все трое. Бахар унял волнение властным жестом и продолжил излагать третейский приговор:

— Бог Митра решил так: завтра на рассвете будет умервщлен один из преступников. Если жертвы окажется недостаточно, послезавтра мы отдадим на заклание второго. Если потребуется, на следующий день будет казнен и третий.

Бурная радость охватила толпу при этих словах. Безусловно, такой вариант представлялся гораздо более зрелищным, чем шоу с одновременной казнью всех троих. Жертвы, понятно, встретили решение Митры с противоположным чувством. Леденящий ужас различной силы тронул их сердца. Они, в общем, и ждали такого исхода. Но нет, наверное обвиняемого, который бы не встречал приговора с надеждой на чудо.

— Кто же должен стать первой жертвой? — перекрывая шум, крикнул Курш Бахар.

Все вновь стихло. Вопрос был действительно интересный.

— Бог Митра сказал: он, — и палец Бахара указал на оцепеневшего от страха Расмуса.

Тут же, как по команде, поднялся неимоверный гам. Жрецы — независимо от цвета халатов и поясов — неистовствовали: орали что-то нечленораздельное, потрясали кулаками, вращали глазами. Пленников, не исключая всегда хладнокровного Уго, охватила паника. В таком бедламе остаться равнодушным не смог даже Ледяной Мартин, король Лиловых Гор. Казалось, наступил конец света. Уго вспомнил картины Сильвестра Сильва, которому здорово удаются всякие апокалиптические сюжеты. Казалось сейчас люди в халатах скопом набросятся на троих несчастных и, позабыв о воле бога Митры, сами определятся с мерой наказания.

Но Курш Бахар воздел руки — и его подчиненные, бурча, успокоились. Вновь настала тишина, нарушаемая лишь шорохом ветра.

— Завтра на рассвете мы принесем тебе искупительную жертву, о Митра! — вскричал Бахар трубно. — Уведите их! — распорядился он, брезгливо махнув рукой в сторону пленников.

До рассвета оставалось часов девять. Пленникам предстояло провести это время в тесном, грязном и заплесневелом полуподвальчике с мощными каменными стенами и без окон — только узкие бойницы под высоченным потолком. Два человека с одной пикой несли охрану внутри помещения. Неизвестной численности караул дежурил снаружи. Пикинеры время от времени переговаривались с "наружниками".

Узники молчали. Каждый думал о своем. Расмус прошел нелегкий путь от отчаяния — к дикой злобе, от нее — к бохогульству, и, наконец — к апатии, впав в транс, отстраненно вспоминая наиболее приятные, а затем — наиболее неприятные события своей жизни. Им овладело одно из двух обычных состояний приговоренного к смерти, который либо безумно активен и бьется о стены своей камеры, как пленный буйвол, либо абсолютно пассивен.

Прошел час. Уго сказал спутникам:

— Глупо умирать, даже не попробовав спастись. У меня есть план. Я пока подготовлюсь, а потом расскажу, — и он замолчал, так как стражи уже злобно посматривали в его сторону.

Откуда-то из складок своей изодранной одежды Уго извлек нечто сморщенное и бледное. Выглядело это отвратительно, как засушенный эмбрион. Мариус вдруг вспомнил конец пути по Каменному Лесу и корень, который Уго тогда добыл. Как он назвал это растение? Мандолина? Да нет, мандрагора!

Зачем он сейчас достал сухой корень? Неужели это и есть его план?

Изначально сочный, мясистый, за истекшие месяцы корень потерял две трети своего объема.

— Прикрой меня! — попросил Уго.

Мариус передвинулся, сделав вид, что у него просто затекла нога.

Убедившись, что стал невидимым для стражи, Уго уложил мандрагору на камень и в каких-то полминуты своими кандалами растер ее в серый порошок, который собрал в неприметную кучку.

— Белены бы сюда… Ладно. Будем ждать, — шепнул он.

Вскоре стемнело настолько, что страже пришлось зажечь светильник, укрепленный на стене. Тут же им принесли ужин — и, отложив свою пику, служивые принялись за еду. Чавкающие и сосущие звуки заполнили подвал.

Пленникам не принесли ничего. Это был плохой знак. Он ясно говорил о том, что Митра не ограничится одной жертвой. Пленники не питались уже более суток. Голод крепко держал каждого из них за желудок.

"Ну, погодите, собаки!" — со злостью подумал Уго.

— Приготовьтесь! — шепнул он товарищам. Затем, скрючившись, упал с каменной скамьи, и застонал, извиваясь в конвульсиях. Поперхнувшись стражи как по команде повернули рыла в его сторону. Уго царапал ногтями пол. Его тело сотрясали приступы безрезультатной рвоты. Все выглядело настолько натурально, что даже Мариус поверил. Стражи обменялись короткими замечаниями. Затем, подхватив Уго под руки, поволокли к выходу. Уго бессильно повис на их мощных плечах, усердно конвульсируя.