Глава 25 О священном сапфире степняков

Душа приговоренного к смерти напоминает очищенный апельсин, который понимает, что свободная, полная сока жизнь кончена, и хочет только одного: быть выжатым без остатка. Есть, правда, косточки, которые все равно останутся. Но это — мелочи. Предназначение апельсина — быть выжатым. Он понимает это только тогда, когда с него уже содрали кожуру.

Расмус оглянулся. Кажется, поговорить дадут. Хотя стража и выкована из передельного чугуна, но, она тоже может утомляться. Это, видимо, и имеет в виду хитрый термин "усталость металла". Долгий путь по летнему пеклу, по засушливой равнине с дрожащим над ней знойным маревом ни для кого даром не проходит. И караульные степняков — наверное, тоже люди. Они вряд ли собираются перекусить на скорую руку. Они ведут себя так, будто располагаются на мирный получасовой отдых.

Расмус прислонился к теневой стороне придорожного камня и спросил:

— Сам расскажешь?

— Что рассказывать-то? — еле слышно спросил Уго.

Расмус решил начать с самого начала:

— Растолкуй, чего ты с нами увязался?

— Друг Расмус! Да без меня вам бы еще в Реккеле оторвали головы, — устало проговорил Уго с очаровательной манерой отвечать не на тот вопрос, который был поставлен.

— Не переживай, не оторвали бы, — огрызнулся Расмус. — Я не о том тебя спрашиваю. Ты что — от нечего делать в поводыри к нам подрядился?

— Просто так только кошки родятся, — наставительно произнес Уго. — Свои резоны у меня были. Я и не отрицаю.

— И что за резоны такие? — поинтересовался Расмус.

— А вот это, братец, к делу не относится.

Расмуса взяло зло. Перед лицом неминуемой смерти для всех настает момент истины. Расмусу казалось, что излить душу в последние часы — или минуты, кто знает? — необходимо хотя бы по законам правоверной жизни. Но Уго, очевидно, из тех, кто уносит секреты в могилу. Расмуса это злило и одновременно, как ни странно, печалило. Он боялся себе признаться в том, что ему уже несколько дней хотелось сделать шаг к сближению с Уго. По крайней мере, он желал нормально объясниться. Путешествие ли по Джангу так на него повлияло, либо просто накопилась критическая масса совместных переживаний — но Расмус определенно стал относиться к Уго по-новому. Мысли и намерения свои Расмус считал чистыми, как девственный снег, и прозрачными, как слеза младенца. К сожалению, Расмус, как и большинство людей вообще, был не в силах осознать, что абсолютное взаимопонимание между людьми — вещь абсолютно нереальная. "По той причине, что во всем мире не найти двух одинаковых людей, мы никогда не поймем до конца другого, никогда не будем поняты до конца другими". Хорошо сказал великий философ Гвидо Маракас!

Но Расмус этого изречения не знал, а Уго продолжал держать дистанцию.

— Ты мне еще расскажи, что не знаешь светловолосого, которого мы встретили возле часовой башни! — Расмус с трудом нашел в себе силы ехидно улыбнуться.

— А ты мне, конечно, не поверишь, если я скажу, что как раз в часовой башне мы с ним и познакомились? — учтиво ответил Уго вопросом на вопрос.

— Не поверю. Знаешь, почему?

Уго молчал. Мариус внимательно слушал.

— Потому что видел этого светловолосого в Брюнеле, — продолжил Расмус. — С тем молодым санахом, что на мельнице работает.

— Ну и что? — все так же бесцветно спросил Уго.

— Скажешь, они тоже случайно в Брюнеле встретились?

— Нет, не скажу. Но узнал я об этом только в часовой башне.

— Да ну? Что-то концы с концами у тебя не сходятся, земляк. Ты ведь знал, что санах за нами увязался?

— Знал, — спокойно согласился Уго. Расмус на мгновение замер: не ожидал, что признание окажется настолько прямым.

— Ага! — торжествующе воскликнул он. Один из стражников со звериным выражением лица посмотрел в его сторону.

— Что "ага"? — раздраженно прошипел Уго. — Я что, скрывал это?

— А что, рассказывал?

— А ты спрашивал?

Расмус перевел беседу в другую плоскость:

— Я сразу догадался, когда вас ночью застал за сараем, что санах этот с тобой в одну дудку дует. Но я другое хотел спросить. Зачем ты ему сказал, куда мы идем?

Уго раскрыл было рот, но Расмус опередил его:

— Знаю, знаю! Сейчас скажешь, что он должен был помогать нам в дороге, — съязвил он.

— Именно, — сказал Уго с убийственным хладнокровием. Расмус почувствовал, что бьется лбом в стену, которую ему не прошибить. В бессилии он стиснул кулаки.

— Послушай меня, любезный друг Расмус, — сказал Уго. — Я никогда не собирался отрицать, что знаю санаха Русана. Я действительно попросил его о помощи. Каким образом он помог — это отдельный разговор.

— Видел, — не утерпел Расмус. — В таверне "Два короля" это у него хорошо получилось.

— Или ты слушаешь — или я молчу, — отрубил Уго.

Расмус махнул рукой:

— Давай, мели, ты на эти дела мастер.

— Он и в самом деле помог. Светловолосый человек — его знакомый, я знал об этом еще в Брюнеле, но имя блондина мне сообщили только у часовщика Ричо. И это правда, вся и единственная. — Думаешь, кто-то тебе поверит? — в бессилии скривился Расмус, чувствуя, что не имеет ни одного стоящего контраргумента.

— Знаешь, уважаемый, давай договоримся: или ты мне веришь — или нет. Если веришь — тогда больше не будешь задавать дурацких вопросов. А, в общем, пора, наверное, заканчивать разговор. Что-то он у нас не получается.

— Ладно, — угрюмо согласился Расмус. — Только один, последний дурацкий вопрос. Что ты собирался делать после того, как Мас передаст шпору кому надо?

— Не будем делить шкуру неубитого медведя, — предложил Уго. — Для начала хорошо бы улизнуть от этих симпатичных ребят. Но это — дело второе. Главное — как шпору вернуть?

Шпору отобрали у бешено брыкающегося Мариуса люди уважаемого Джара. Вместе со шпагой Вулвера и сердцем быка. И вот ведь сознательный народ эти степняки! Все добро, все драгоценности они сдали властям вместе с задержанными чужаками! Впрочем, в сознательности ли тут дело? Может, просто слишком уж много народу набилось в беседке, когда чужаков вязали? Ведь человек двенадцать, не меньше, участвовали в этом мероприятии. Двое-трое еще бы договорились бы как-то поделить добычу. Но двенадцать! Из двенадцати обязательно найдется один, который предаст всех при первой возможности. А по законам страны Джанг, добыча, подобная той, что изъяли у компании Мариуса, подлежала неукоснительной сдаче в пользу государства. Уголовный кодекс Джанга изобиловал наказаниями для нарушителей законов.

Вскоре перекур у конвоиров закончился, и пленников вновь впихнули в деревянную коробку на колесах. Медленно поджариваясь на солнце, они затряслись по дороге в Кабу. О чем размышлял Расмус? О слабости человеческой. Сейчас он жаждал одного — вырваться из плена. Любой ценой. Шпора? Какая, к черту, шпора? О ней Расмус и вовсе не думал. Он не забыл, что от сохранности этого золотого проклятия зависело само существование друга. Но на пороге конца Расмус вдруг понял, как ему хочется выжить. Жизнь в любом своем виде лучше, чем смерть — даже если это смерть праведная, с последующим вознесением в солнечное царство по стоцветной радуге.

Отправляясь в путешествие к Пустыне Гномов, Расмус прекрасно понимал, что вступает в игру со смертью. Но он совсем не собирался отдавать жизнь ради друга. Такая плата представлялась ему непомерной. Выступая на защиту Мариуса, он надеялся на свою смекалку и сноровку, которые позволят уцелеть обоим друзьям. Если бы ему тогда гарантировали, что кто-то из двоих обязательно умрет, Расмус без раздумий остался бы дома, поскольку не видел бы смысла в своей миссии. Бесперспективное благородство было ему глубоко чуждо, бессмысленных поступков он старательно избегал. Самоотверженность для него имела резон только тогда, когда давала шанс на успех. Личные качества Расмуса оставляли такой шанс в любой ситуации.

Но здесь, в глубине чужих земель, личные качества становились бесполезными. Теперь Расмусу стало совершенно ясно, что один из них с Мариусом умрет. Он даже знал, кто.