Огонь трещал. Зачем Ричо растопил камин в разгар лета? Да уж больно день прохладный выдался. Промозглый воздух отвратительным липким комом застревал в носоглотке. Словом, камин оказался уместен, несмотря на время года. Да и уют создавал — при камине дружеская беседа из желательной становится необходимой.

— Как ты оказался здесь? — спросил, наконец, Мариус. Уго, все откладывавший объяснение на "после ужина", раскурил трубку и заговорил:

— Эти дураки из деревни и правда пошли по моем следу. Как не пойти, если я сам везде, где только можно, старался следить. И собак они с собой взяли. Но я-то помнил, что в миле за деревней течет речка…

— Точно, — подал голос Расмус. — Мы ее по камням переходили.

— Вот я туда и направился. Залез в воду — и пошел по руслу на север. Старый прием.

Расмус одобрительно кивнул. В армии Андреаса Плешивого учили таким вещам.

— Дураки довели своих собак до реки — и стали. Наверное, подумали, что я перебрался на тот берег и пошел на восток, прочь от реки. В общем, эту толпу я больше не видел. Но встретил другую. Я поднялся почти до источника — и едва не наткнулся на их патруль. Не ожидал, что они так далеко заберутся. Пришлось отлеживаться в воде.

— В воде? — удивился Мариус.

— Да. Друг Расмус, ты бы как поступил в такой ситуации?

— Дышал бы через камыш, — ответил Расмус.

— Элементарно! Я лежал на дне, держался за корягу и дышал через стебель камыша. Он ведь, друг Мариус, внутри пустой — ты сам знаешь.

Конечно, Мариус это знал.

— Иногда я осторожно выныривал — уж очень надоедало разговаривать с рыбами. Патруль мелькал то там, то тут. Я дождался темноты. Надо было идти, причем ночью — а я ведь промок насквозь! Ночь выдалась ветреной. В общем, схватил я простуду. Да и устал чертовски — все-таки два дня не спал. Шел не помню как, где-то свалился, продрых неизвестно сколько. Когда очнулся, увидел, что лежу на здоровенной куче травы, Недалеко была деревня. Я подыхал с голоду и на ногах не держался. Еле сил хватило, чтобы доплестись до крайнего дома, уломать хозяйку продать краюху хлеба и кринку сметаны. Съел я это все, да как залег в свою траву — так, наверное, целый день там и проспал. Пришел в себя — тотчас в Дару. Да только вас отчего-то не застал.

— Погоди, — протянул Мариус, — как не застал? Ты когда в Дару попал?

— Дней десять назад. Скаку даже точнее — двадцатого июля.

Мариус прикинул: в тот день они с Барбадильо как раз начинали операцию в городе Торриче. Мариус внимательно посмотрел на Расмуса.

— Да не видел я его, чего вылупился! — огрызнулся Расмус, выставив свои волчьи клыки.

Узнав детали, Уго со своей противной усмешкой заметил:

— Два дня подряд в назначенный час я приходил на базарную площадь. Потом рассудил, что вы не стали меня ждать — срок-то уж прошел. И я двинул на юг, надеясь, что догоню. Так что, уважаемый Расмус, не сочиняй. Не видел ты меня или не хотел видеть — это две большие разницы.

Расмус мог бы отбояриться, поэксплуатировать такое понятие, как «недоказанность», — но это был бы не Расмус.

— Ну что ж, и не хотел, — вдруг легко признался он, бравируя своей дерзостью. Щеки его задорно дрогнули — и в такт кивнули три волоска, росшие из родинки. Он с вызовом глядел строго в глаза ненавистному грамотею, и его стальные глаза бешено сияли. — А вот объясни ты, мил человек, как сюда-то попал?

— Да просто знал, куда идти.

— От кого? — нахмурился Расмус.

— От дяди твоего, — ответил Уго. — Из Дары на юг идут только две дороги. Это — лучшая. Куда же мне было еще идти, разрази тебя Ток?

У Расмуса вертелся на языке вопрос насчет блондина, только что отъехавшего от часовой башни, но он решил оставить эту деталь в запасе. Не желая дальнейших споров, Расмус подчеркнуто замолчал. Напряжение, разъедавшее компанию, спало. Точнее — приобрело иной вектор. Расположилось по оси Уго — Барбадильо.

Два интригана, понимаешь, вызывали сильный взаимный интерес. Встречаясь глазами, оппоненты, разумеется, принимали безразличный вид. Но исподволь наблюдали друг за другом, а несколько раз устроили легкие словесные поединки — что-то вроде фехтования с тренировочной рапирой, острие которой затуплено. Намеки, подначки, усмешки — мелкие уколы, которые задевают, но не ранят.

— Твой замечательный плащ нам хорошо послужил. Теплый, — говорил Барбадильо с хитро приподнятым углом рта.

Уго встретился с плащом, как с молочным братом после долгой разлуки.

— Для того и покупал, чтоб хорошо служил, — отвечал Уго, улыбаясь.

— И во сколько он тебе стал? — поинтересовался Барбадильо невинным тоном.

— Слишком дорого, любезный, чтобы говорить об этом, — гасил Уго улыбку.

— Я слышал, такие плащи в Рениге нынче вовсе не достанешь, — не успокаивался Барбадильо.

— Так ты говоришь, внутри дельфина светился шар? — поворачивался Уго к Мариусу, обрывая разговор о плаще.

Совершив несколько выпадов, соперники оценили класс друг друга и решили зачехлить оружие. Каждый хранил свой секрет под толстой броней. Тут требовалась не рапира, а скрамасакс, двуручный меч. Воевать всерьез было не время и не место.

На рассвете Барбадильо растворился вместе с туманом. Уго, стоявший у окна, провожал долгим взгляда уплывавшую в никуда кибитку. Подошли Мариус с Расмусом. Расстроились, что такой хороший, веселый человек уехал, не попрощавшись. Они не ожидали от него подобной бестактности. Зато Уго, видимо, поведение Барбадильо не удивило.

В помещение вернулся хозяин, который встал на заре, чтобы окучить любимую кольраби, а заодно — разобраться с сельдереем, в зарослях которого уже закудрявился сорняк. Не брезговал хозяин и животноводством. Но двору у него расхаживали куры-переярки. На чердаке проживали голуби-хохлачи. На парадном окне его комнаты красовались так называемые "кабинетные примулы", которые вопреки всему расцветают не весной, а в сентябре.

— Неприятный тип, — сказал Уго часовщику Ричо, кивая в направлении исчезающей кибитки.

Вынув изо рта трубку, хозяин отвечал с непобедимой флегмой:

— Этот тип здесь многим известен.

— И что? — спросил Уго.

— Да ничего. Бывает везде, всех знает, нигде не живет постоянно. Разное болтают…

— А на самом деле, брат Ричо? — тихо спросил Уго.

— Он очень часто ездит на юг, — заговорщицки сообщил Ричо, с аппетитом усаживаясь в красивое, но пощипанное жизнью кресло. Часовщик никогда никуда не торопился, а случаи присесть находились у него на каждом шагу. Но не в банальной лени было дело. Кресло служило Ричо не просто для отдыха — оно стало инструментом борьбы со временем, которую хозяин вел по убеждению. Сидя в кресле, он по-своему сковывал минуты и секунды. Нет, определенно: хороший часовщик обязан находиться в конфликте со временем. Есть, конечно, исключения. Один часовщик даже мочился по строго по расписанию — и в результате умер от разрыва мочевого пузыря, дожидаясь срока справления нужды. Что ж, как говорится — в каждой бочке меда есть своя паршивая овца.

Уго удовлетворился информацией о том, что Барбадильо часто наведывается в южные края. Оставив хозяина в покое, он обратился к своим товарищам по походу:

— Вчера я не стал говорить при посторонних. Сегодня скажу. Я пришел к этим часам не просто так. Я подозревал, что и вы сюда явитесь. — Ага, ты тоже догадался! — воскликнул Мариус.

— Догадался, — признал Уго без энтузиазма. — Про часы в головоломке ясно сказано. Уж яснее некуда.

Мариус ощутил скепсис в голосе Уго.

— Как ты понимаешь эту загадку? — спросил он, озабоченно изогнув бровки, что прекрасно оттеняло вечно задумчивые глаза.

— Приблизительно так, — ответил Уго. — В тот момент, когда покажется солнце, обе стрелки часов на башне должны сойтись у какой-то цифры. Я тут прикинул, что встретятся они у «пятерки». Где-то там рядом ты и прочтешь седьмое слово.

Утром третьего августа Мариус занял наблюдательный пост перед башней. Башня была сложена из голубоватого камня, неизвестного в Рениге — на солнце он блестел, как слюда. Часы занимали весь третий этаж, внизу, на втором этаже, зияло большое стрельчатое окно — отражая розовый свет, оно казалось залитым томатно-сметанным соусом. Четвертый — и последний — этаж состоял из тонких колонок, между которыми несмело притаились узенькие оконца, слишком жалкие, чтобы служить для освещения чего бы то ни было. Солнечные лучи не посягали на четвертый этаж. На него падала тень крыши — неэстетично широкой, с фигурными краями.