Так продолжалось полвека. К юртенианам примкнули лучшие — ибо всегда лучшие, а не худшие озабочены поисками Бога. Но вот кардиналом стал молодой, изощренный умом Мутмут. Поняв, что победить увертливого врага можно только отчаянными средствами, он ввел обряд огненного крещения. По достижении десяти лет все дети должны были пройти пытку раскаленным железом. Если ребенок выживал, он считался сыном правоверных. Если после пытки (к слову, весьма непродолжительной) дитя заболевало или, паче того, умирало, родители его считались юртенианами. Дикость, скажешь ты? У Мутмута было ее объяснение. Бог, творец живительного огня, говорил кардинал, огнем же своих недостойных чад и карает. Против этой логики юртениане не нашли доводов. И кардинал добился своего. Люди, желая избавить детей от страшной пытки, должны были что-то предпринять. Оказавшись перед выбором — восставать против церкви либо изгнать юртениан — народ Рениги прибег ко второму, поскольку это было и проще, и безопаснее. Кардинал Мутмут все рассчитал правильно. Только сам народ мог победить страшную ересь — и никто, кроме народа. Юртениан стали преследовать повсюду те, для кого они проповедовали. Отчаяние заставило отверженных покинуть пределы Рениги. С тех пор они как будто в воду канули.

…Нынче у нас в моде вольномыслие. Указ главы нашей церкви от 683 года разрешает свободу толкования Закона божьего, если поступки человека не противоречат 10 заповедям. Вот и решай сам, дорогой Ральф, на кого больше похож тот Бог, который обитает в твоей душе…"

Если здешние люди и имели какое-то понятие об организации, то им замечательно удавалось это скрывать. Поселок напоминал курятник, в котором только что произошел поединок двух петухов. Все, что только можно в беспорядке разбросать, было разбросано именно в беспорядке. Планировкой улиц, без сомнения, занимался какой-то пьяный мечтатель. Серые домишки, сложенные торопливой рукой из пористого камня, держались на честном слове. Въезд в поселок украшала огромная куча мусора и отбросов всех видов и размеров. Отбросы удушающе смердели. Тучи мух и ос деловито трудились в этой вонючей пирамиде. Аборигены были под стать своим домам — грязные, с кожей, неизвестно от чего почерневшей больше — от пыли или от загара. На всех без исключения красовались большие шапки, напоминавшие разворошенное птичье гнездо и придававшие самим аборигенам сходство с гигантскими мухоморами.

Но физически ущербно эти оборванцы не выглядели. Лица их светились здоровьем, речи полнились весельем, движения — энергией. Если кто-то и имел те или иные гноящиеся раны, то сразу было видно, что это — не болезни из-за, а тяжких трудов или ратных усилий вследствие. Уж тут, в Пустыне Гномов, жизнь, без сомнения, переполнена невзгодами и лишениями, которые так любят оставлять печати на телах людей. Впрочем, повторяясь изо дня в день, лишения становятся привычны телу, а в какой-то момент — и необходимы, почти как пища.

Мариус попал в центр всеобщего внимания. Его осматривали, прищелкивая языками. Его бесцеремонно ощупывали, приговаривая: "Хорош халат! Мне бы такой весьма сгодился" или "Что за чудные сапожки, не правда ли, Ури?" Сапожки были еще те — подошвы держались из последних сил. Но в Пустыне Гномов и такой обуви никто отродясь не носил.

Мариус служил объектом всеобщего любопытства, изумления — никак не злобы. Но беспокойство его не покидало. Можно ли ждать неприятностей, спросил себя Мариус. И не смог ответить отрицательно. Да, агрессии со стороны местного населения пока не наблюдается. И все же…

Мариус вспомнил, как его гнали сюда, захватив после ночлега у реки Ларсы. Его не били. Над ним не издевались. Для трех оборванцев, его пленивших, Мариус одновременно и существовал, и нет. С ним не разговаривали. Его многократные обращения на чистейшем ренском игнорировались. Его лишили Теленка и вынудили плестись шагом по жаре. Но как только он выбился из сил и запросил отдыха, вся троица, как по команде, не глядя на пленника, спешилась и устроила привал, во время которого перекусила. При этом пленнику бросили лишь корочку хлеба.

Мотивы такого поведения Мариусу вскоре предстояло узнать.

Направляемый в большей степени толпой, чем своим почетным эскортом из трех обтрепанных всадников, Мариус был выведен за пределы поселка и оказался перед круглым холмом. Возвышенность эта, как бородавка, вырастала из удручающе однообразной серой каменистой пустыни, которая заполнила собой весь мир. Зацепиться глазу было совершенно не за что. Раскаленное солнце совершало невозможное, продолжая иссушать эту забывшую влагу землю до гранитного абсолюта.

Присмотревшись, Мариус заметил, что круглый холм — явно рукотворен и сложен из тех же серых камней, что и жилища аборигенов, только здесь работа была куда более тонкой. Кто-то постарался тщательно пригнать камень к камню, а неизбежные щели затампонировали землей. "Зачем, интересно, они нагородили эту гору?" — рассеянно подумал Мариус.

Многолюдная процессия остановилась, не дойдя до холма лиг сто. Из толпы выделился рыжебородый коренастый мужик с лицом, изъеденном чем-то вроде оспы, и в просторном балахоне цвета бурды с молоком.

— Я спрошу у Матери Мерданов, как нам поступить! — громогласно объявил он.

— Ступай с Богом, достопочтенный Губерт! — раздались напутственные возгласы.

И Губерт, которому так же шел титул «достопочтенный», как индюку — галстук, снял шапку и вдруг непостижимым образом просочился внутрь холма. Пораженный Мариус присмотрелся, затем присмотрелся внимательнее — но все равно не увидел никакого входа. Пока он размышлял о чудесах, Губерт, как мышь из невидимой норки, вновь выпрыгнул на свет божий.

— Матерь повелела явить ей чужеземца! — рявкнул он с непонятным Мариусу пафосом.

— Исполни, Губерт! — добродушно отозвался бас из толпы.

Блондинистый юноша, один из конвоиров, подтолкнул Мариуса в спину — весьма деликатно, надо сказать.

— Послушайте, люди добрые! — попытался Мариус отчаянно воззвать к толпе, но тут уж получил от юнца основательный тычок пониже спины. И, покорившись судьбе, поковылял к холму, успев услышать удивленный возглас: "Слыхал, кум, как по-нашему разумеет?"

Один из камней, положенных в основание холма, выделялся своей высотой. Поравнявшись с ним, Губерт вдруг скрылся из виду. И только тут Мариус увидел хитро замаскированный вход. Камень-то не был, оказывается, частью холма. Между ним и холмом оставался зазор в целую лигу шириной. Мариус протиснулся в эту щель и увидел еще один узкий проход. Система становилась понятной — маленький лабиринт, вход в который был настолько незаметен, что для непосвященного, можно считать, вовсе не существовал.

Протиснувшись через шесть коридорчиков лабиринта, Мариус оказался, наконец, во внутреннем помещении. Он затравленно огляделся. Темно. Душно. Воняет кислой капустой, гнильем и черт знает чем еще. Все устлано роскошными шкурами. Дьявольщина, откуда здесь шкуры? На всю громадную пещеру — один маленький светильник, да и тот мерцает в дальнем углу, розоватыми лучами освещая две фигуры. Первая — каменная. Бог Рагула в святотатственной позе — со скрещенными руками, спиной к своим чадам. Испуганный Мариус молча прочел коротенькую молитву.

По всем канонам, Рагула должен стоять лицом к людям, простирая руки над головой — как бы источая миру солнечный свет.

Вторая фигура была чуть более живая. У подножия каменного Рагулы, в сером базальтовом кресле, устланном оранжево-черной шкурой, восседала старуха. Ее застывшее лицо коричневого цвета выдубили годы и изрезали морщины, глубокие, как траншеи. Можно было подумать, что старуха родилась одновременно с камнем, на котором покоилось ее тучное тулово, и только с гибелью этого камня отойдет к праотцам. У подножия кресла копошилось странное существо, в котором Мариус скорее разгадал, чем опознал девчонку лет четырнадцати.

— Я привел его, преподобная матерь! — сообщил Губерт.

Старуха с трудом приоткрыла глаза и цепко, хищно посмотрела на Мариуса. Взгляд сверлил, выворачивал наизнанку. Мариусу стало так плохо, что, предложи ему кто-то превратиться в самое мерзкое из насекомых — и он согласился бы моментально, и тут же забился бы в самую узкую щель, лишь бы ускользнуть от страшной старухи.