За спиной послышались шаги: дядя встал с кресла и вышел в коридор. Скрипнула дверь туалета. Глеб шагнул к столу, и тут сердце у него забилось — быстро и тяжело. Он остановился.

«Аленка спит. Пара ударов и все. И кошмар закончился»

Глеб почувствовал, как задрожали руки. Тело покрылось потом, и его опять стало знобить. Он вышел из кухни и снова остановился. Какая-то часть его, большая, но все еще слабая, хотела — требовала, чтобы он сделал это. Громкий настойчивый голос — он буквально кричал у него в голове. Глеб внезапно подумал, как это трудно, на самом деле трудно — убить. Убить человека. Не в ярости, не в безумии, а хладнокровно. Задумать и убить. Он ясно себе представил, как бьет Аленку ножом. Лезвие входит в грудь — плотную и неподатливую, и приходится давить, давить изо всех сил, наваливаясь всем телом. Чтобы нож, по миллиметру, продвигался, вперед и вглубь. Глеб представил, как она закричит, и как все будет в крови. Будет очень много крови. Она потечет на простыни, на одежду. Брызнет в лицо. А она все не будет умирать, и будет кричать, и хватать руками лезвие. Пытаться высвободиться.

Глебу стало плохо.

«Я просто не смогу. Грохнусь в обморок».

Он медлил. Он был готов на что угодно, лишь бы не пришлось делать это.

«Как жить после такого? Я не смогу. Не смогу. Не смогу…»

Дверь скрипнула, и вошел дядя. Он увидел Глеба, увидел нож и остановился. Глаза его, уставшие и пустые, раскрылись. Пауза тянулась невыносимо долго. Казалось, прошли часы, прежде чем оцепенения ужаса, охватившее обоих, спало. Дядя выставил руки перед собой и бросился на Глеба.

Времени думать и сомневаться в себе больше не было. Глеб почувствовал, как артерии наполнились адреналином, и тело затряслось от возбуждения. Он прыгнул влево, пытаясь отклониться от нападения, одновременно выставив руку с ножом в сторону. Дядя ухватил его за плечо, но пальцы скользнули по ткани футболки, и Глеб вырвался. Дорога к комнате Аленки оказалась отрезанной, впереди был коридор, и дверь в него все еще оставалась открытой. Он бросился туда, не останавливаясь пролетел прихожую и выбежал на улицу.

Спустя пару секунд на крыльцо выбежал дядя. Он остановился, тяжело дыша, и стал смотреть, как Глеб бежит по полю, направляясь к лесу. Догонять его было бесполезно. От страха и ярости дрожали ноги, он знал, что сил преследовать парня у него нет. Глеб добежал до деревьев и скрылся среди них.

Это был конец. Окончательный, не подлежащий обжалованию, конец их существования.

День шестнадцатый

Глеб сидел на шершавом стволе поваленного дерева и смотрел в землю перед собой. Степан устроился рядом, рассеянно крутя в руке сухую ветку. Он переломил ее с тихим треском и отбросил в сторону.

Вчера, когда Глеб прибежал в лес, его жизнь висела на волоске. Все сложилось плохо: неудачная попытка убить девочку перечеркнула возможность оставаться в доме. Лес же, Степан это знал наверняка, предпримет все, чтобы уничтожить парня и отвести опасность от своего главного сокровища — ребенка. Без защиты и покровительства беглец не прожил бы и суток. Но старый Дьявол отступил: роковая ошибка, допущенная много лет назад и позволившая Степану стать частью чудовища, делала того неуязвимым. Разумный лес и мертвец стали симбионтами и дергали теперь за одни и те же нити. И нельзя было причинить вред одному, не затронув другого.

Степан укрыл Глеба, создав вокруг него оазис безопасности. Темной силе пришлось оставить парня, чтобы сосредоточиться на девочке, успеть выпить ее, вытащить из нее все, как можно скорее, потому что время уходило. Тот, кто сможет опередить соперника, и станет победителем. Степан беспокоился: он знал, что чудовище торопится, и знал, что Глеб не будет готов выполнить свою миссию, по крайней мере, до завтрашнего вечера.

Он рассказывал парню историю Кокошинского мора. Ту историю, которую, кроме него и мертвецов на поле, не знал никто. Он рассказал о Пашке Оглобле, пытавшемся поджечь торфяник. Пашка первый и единственный человек, который догадался, что лес и Дьявол, мучавший деревню — одно и то же. Факел все еще торчал из болотной грязи, словно памятник и предостережение другим. Он рассказал о Захаре Виннике, деревенском батюшке. О том, как тот повел людей крестным ходом в лес и о бойне, которой это закончилось. Винник не вернулся, как и десяток ушедших с ним людей, и с того дня пошел по дворам настоящий мор. О Ваньке Торопове, который тронулся умом и ходил по деревне, исхудавший, голый и страшный, размахивая самодельным крестом, коим бил каждого встречного призывая каяться. Каяться… Его зарезали во время мора, за два дня до приезда властей. Рассказал, наконец, как сам взял в руки топор. Как убил ребенка. И о том, что случилось после.

Глеб слушал молча. Степан чувствовал, что чаша парня переполнена. Добро и зло, хорошо и плохо смешались в нем, переплелись во что-то новое — целое. Глеб почти готов был стать орудием, оставался последний шаг, и он должен быть сделан.

Вокруг скрипел и стонал лес. Звуки доносились со всех сторон, сопровождаемые движением ветвей и колыханием земли. Казалось, все — деревья, кусты, трава — все сошло с ума, превратившись в антураж ночного кошмара. Но там, где сидел Глеб, у толстого, покрытого старым мхом, ствола было тихо — островок спокойствия посреди океана безумия.

А Степан все говорил и говорил.

Сытин не спеша шел к магазину, помахивая сеткой. Вчера вечером он почувствовал первые признаки простуды, которые к утру, несмотря на принятые меры, заметно усилились. Он решительно не представлял, где мог подхватить заразу. Конец мая, дни стояли теплые, даже жаркие, и тут такое. Все утро его мучил насморк, который к обеду усилился так, что дышать носом стало невозможно. Жена советовала ему лежать, но он не послушал. Насморк — еще не конец света, да и яркий солнечный свет и тепло помогут скорее, чем затхлый, пропитанный микробами, воздух дома. Сытин решил, что ничего плохого не будет, если он прогуляется к магазину и прикупит мандаринов — живых источников витамина С. Они всегда повышали ему настроение — с самого детства, когда казались несбыточной мечтой. Теперь их достать просто — иди и купи, но все равно, своего магического действия от этого они не потеряли.

По дороге он встретил огромного, как бетонный блок и шумного Корнея, и тот поведал, что мусоровоз, который приезжает в поселок по утрам дважды в неделю, чуть не упал сегодня в кювет, потому что Сашка — «итить его за ногу, был пьян, как сволочь!». Сытин обратил внимание, что Корней, который раньше никогда не болел, мучается сухим кашлем и говорит тише, чем обычно. Петрович, встреченный возле самого магазина, тоже выглядел плохо — жаловался на сердце, и Сытин посоветовал ему идти домой, а не шляться по улице. Эти встречи взволновали его. Появилось непреодолимое, упрямое ощущение надвигающейся беды. Так бывало и раньше, во время северных вахт, когда Сытин первым чувствовал неприятности. Чувствовал еще до того, как они происходили, воспринимая мельчайшие признаки грядущей напасти. Он очень редко ошибался.

В поселке было необычно тихо. В небе не летали птицы, хотя в другие дни их бывало множество — ласточки давно облюбовали расположенные на отшибе дома и строили под крышами свои гнезда. Когда там появлялись птенцы, воздух наполнялся нестерпимым гомоном, который Сытин воспринимал, как голос жизни. Но сейчас этот голос молчал.

У входа в магазин сидели две старухи, занявшие это место, наверное, еще при Иване Грозном. Они сидели неподвижно, выставив вперед клюки, похожие одна на другую и смотрели прямо перед собой. Сытин поздоровался и, не получив никакого ответа, прошел в помещение.

Рафик, продавец и хозяин, сидел за прилавком и смотрел новости по маленькому телевизору на стене.

— Добрый день, — поздоровался Сытин.

— Привэт, — отозвался Рафик, не отрывая глаз от экрана.

По фруктам ползали мухи. Сытин почувствовал раздражение. В этом магазине всегда было неприятно находиться — он смахивал на темную пещеру, грязную и неопрятную, пропахшую сгнившей картошкой. Холодильник в углу гудел, и этот низкий гул давил на уши. Но выбирать не приходилось, ближайшая альтернатива — это Горенино, а туда не вдруг поедешь. Сытин прошел к мандаринам, согнал мух и стал осматривать каждый.