Глеб проснулся и долго лежал в кровати не шевелясь, прислушиваясь к собственным ощущениям. Жар исчез, и вместе с ним ушли боль в горле и озноб. Он был здоров. Глеб пошевелил пальцами ног и увидел, как колыхнулось одеяло. Через окно в комнату изливался густой солнечный свет, золотой и почти осязаемый. Он нес тепло и радость. Глеб улыбнулся, но улыбка тут же угасла.

Он вспомнил.

И задал себе вопрос: верит ли в то, что случилось ночью? В голове услужливо засуетились аргументы в пользу того, что все это бред. Такого не могло быть. Просто потому, что не могло. По здравому смыслу не могло. Эта дикая галлюцинация обязана оказаться бредом. Или сумасшествием, как угодно можно назвать. Но не правдой. Глеба немного смущал тот факт, что, в таком случае, идея убить сестру вылезла из его собственного подсознания. Конечно, он противился ей, но она появилась, и это его тревожило. Он не хотел никого убивать и даже по настоящему не думал об этом. Даже не думал думать.

Он пощупал рукой лоб. Лоб был холодным.

«И хворь твою сниму…»

Так говорил Степан. И еще этот Степан велел думать.

Думать.

Солнечный свет померк, внезапно сделавшись каким-то разбавленным. Каким-то почти серым. Глеб сидел на кровати, а из глаз текли слезы. Потому что говорить самому себе можно все, что угодно. Это всего лишь слова. Истина заключалась в том, что все действительно было.

Осознание этого навалилось, словно груда кирпичей, а вместе с ним — страх. Страх перед необходимостью принять решение, которое Глеб ни за что не хотел принимать.

«Могу ли я убить ее?», — подумал он. — «Могу ли я убить человека?»

Все его существо восстало против этого вопроса, и в голове вдруг образовалась напряженная пугающая пустота. Словно что-то внутри не позволяло ему развить эту мысль, но это что-то было слишком слабым, чтобы удержать свой запрет.

Глеб сидел и ждал. В доме поскрипывали половицы: кто-то ходил внизу. И почему-то сильно чесалась голова, и вообще все тело.

«Могу».

Ступор прошел, и голова наполнилась целым ворохом мыслей и сомнений. Но главный вопрос был решен, и моментально выветрился из головы, уступив место другим.

Аленка была маленькой девочкой и, если решиться, убить ее не представляло особого труда. Дядя ослаб. Ослаб настолько, что вряд ли смог бы оказать серьезное сопротивление. Оставалось последнее — то, что владеет ей сейчас. То самое зло, о котором распинался Степан.

Внутренний маятник качнулся в другую сторону, и к Глебу вновь со всей отчетливостью пришло осознание того, насколько ужасны его мысли. Они просто не могли быть его собственными, он бы ни за что…

И он снова застыл, как будто выключился. Почесал голову и вздрогнул.

«Ведь мыслями никого не убьешь. Не нужно паники. Можно подумать об этом теоретически. Все равно не удастся выкинуть из головы»

«Может ли убийство маленькой девочки быть оправданным?»

Новый вопрос бастионом поднялся вслед за павшим первым, и эта психологическая преграда казалась незыблемой. Неприступной. Глеб рос в среде, где ценность человеческой жизни была абсолютной. Ей не было эквивалентов, ее нельзя было измерить, она была, как знак бесконечности в числовом ряду: существовала, но не поддавалась оценке. Из-за этого он раньше никогда всерьез не задумывался о ценности человеческой жизни вообще, и жизни близкого в частности. Могли бы они оказаться разными, и существовала ли разница между тем, кого ты не знаешь, и родным — на эти вопросы Глеб искал ответ. А еще он размышлял о всеобщем благе. Дилемма заключалась в том, что, пожертвовав единственной жизнью, можно спасти многие.

«Но насколько ценнее эти многие против одной? И возможно ли вообще их сравнивать? Для кого они ценнее? Для меня? Для дяди? Для кого?»

Степан сказал, и Глеб был готов в это поверить, что Аленки больше нет. Что все они относятся к ней, как к ребенку, просто в силу привычки, не замечая, отказываясь замечать, кем она стала. И размышления о ценности человеческой жизни были не уместны, потому что человека, самого человека, того, что делает ее человеком, больше не было.

«Тогда убийство можно сравнить с запиранием двери. С разбиванием механизма»

Убийство — это слово обжигало Глеба, но он снова и снова повторял его про себя, по разному и в разных контекстах, и, сам того не замечая, постепенно привыкал к нему.

Но самое главное, то, что постоянно вертелось в голове, но не выходило наружу, не достигало мыслей — самое главное было то, что он уже почувствовал надежду. Глеб почти смирился с тем, что все на ферме, включая его самого, погибнут. Угаснут от болезни или еще как-то, но умрут. Но Степан дал ему понять, что это не так. Что есть шанс. И Глеб принял эту мысль всей душой и вжился в нее и уже не помнил, как можно было жить в ожидании смерти. Он увидел выход, и, что бы там ни маячило в сознании, в какие бы споры он сам с собой ни вступал, Глеб уже знал, что будет жить.

Анна вошла в дом и закрыла дверь. С минуту она стояла перед ней, дрожа, сплетя пальцы с такой силой, что кожа побелела. Ей было страшно.

«Уехать отсюда! Уехать, пока не поздно! Пока еще есть силы, и я не разболелась по-настоящему. Бросить дом, бросить Федора — просто взять деньги, выйти на улицу и добраться до электрички. И уехать!»

«Куда?»

«Не знаю».

Ехать ей было некуда. Анна не имела ни родственников, ни близких друзей, к которым могла бы податься. Да и просто знакомых она могла пересчитать по пальцам одной руки. Она была одна — одинокая, медленно стареющая полуколдунья маленького поселка. Свое увядание она впервые почувствовала на похоронах матери, отчетливо ощутив, что осталась последней, и больше нет никого, с кем ее связывает кровь. Смерть, та особая смерть, которая приходит за семьями и целыми династиями, уже готовилась, укладывала свои инструменты — предстоял последний визит, и с родом женщин-знахарок в Горенино будет покончено. Анне оставалось бессмысленно доживать свой век, как последнему затянувшемуся аккорду музыкальной пьесы, которая уже успела порядком поднадоесть равнодушным зрителям.

«Я — иллюстрация того, как бессмысленно можно прожить жизнь. Родиться, умереть и не оставить никаких следов. Никаких»

Внезапно она почувствовала злость. Все эти мысли о собственной бесполезности, о собственной пустоте и обреченности на то, чтобы исчезнуть, просто перестать быть, не оставив ничего после себя — эти мысли, такие привычные и обоснованные, предстали перед ней в новом свете. Они показались Анне противными, мерзкими. Чужими мыслями.

«Нет уж! Я еще живая и кое-что могу. Вот так! Я присмотрю за девушкой. И если что-то можно сделать — я сделаю!»

Анна заглянула в комнату Федора. Журналист спал: грудь под одеялом вздымалась и опускалась — он глубоко дышал, с хрипами и ужасным шипением, будто в горле у него сидела змея. Анна некоторое время смотрела на него, прижав руки к животу, а затем вышла, плотно притворив за собой дверь.

Дядя дремал в кресле. Услышав шаги Глеба, он приоткрыл глаза.

— Привет.

Глеб кивнул.

— Где Аленка?

— Спит. Еле добудился ее утром — хотел покормить. Но она не хочет. Опять заснула.

Он помолчал немного и добавил.

— Подушка у нее в крови. Ночью из носа у нее шла кровь, а она даже не проснулась. Разве такое бывает?

Он взглянул на племянника.

— По-моему, нет.

Глеб не стал с ним говорить и пошел на кухню. Включив чайник, он стал рыться на полках в поисках хлеба. Оставалась одна горбушка, маленькая и твердая, как камень. В холодильнике обнаружился кусок копченой колбасы. Глеб переложил свою добычу на стол и принялся озираться в поисках ножа. Их было несколько, воткнутых в специальную подставку рядом с раковиной. Он перебирал их один за другим, пока не нашел то, что нужно: длинный нож-пилу из нержавеющей стали. Глеб положил его на ладонь и повертел, любуясь, как играет свет на гладкой поверхности лезвия.