По тёплым улицам пустым

и наклонённым переулкам,

сквозь юга дым и запах дынь,

пекущейся дыханье булки,

иду за ним.

По белым плитам босиком,

под звон сдвигающихся рюмок

к особняку, особняком,

не обнимая, не горюя,

иду легко.

Вор выпьет, что не на виду,

дождь выйдет и следы зароет

в ложащемся во тьму саду,

к утру покажет сушь барометр,

одна, иду.

Счастье только лишь чужое,

никогда своё, —

так полощется большое

новое бельё

в голой проруби дубовой,

и стоит потом

на балконе белым колом,

словно в горле ком.

…ещё не высохла зима,

но лёд чернеющий оттаял,

вечнозелёные дома,

в листву одеться не пытаясь,

весной в самих себя растут,

сомкнувшись под её рукою,

зеркально радуются: тут,

как сердце, озеро в покое,

и верхней облачной душе

пора за ним, оно болит.

…спускаясь с неба этажей

в наружу отворённый город,

в полузакрытый алфавит.

На одном материке,

но у разных океанов

мы вдвоём, рука в руке,

вопреки меридианам.

С гор покатится трамвай,

мост метнётся неба выше,

опрокинет в ночь и в рай —

эхо, берег, волны, слышишь…

Я помню их осенний вид,

но их не видела весною,

они стоят передо мною

налево справа, как иврит.

Когда-нибудь переведу

тому, кто вырасти успеет:

деревья, что не розовеют,

не замерзают, как в аду.

Зимой дыхания тепло

осыплется, как смерть сухая,

по мёрзлой насыпи ступая

на глубине.

Мороз царапает стекло,

и поворачивает поезд,

какой восторг, какая горесть,

иди ко мне.

Обыкновенная зима

и снег нерусский, глянцевитый,

картина прерафаэлита,

бочок надрезанный граната,

разграбленные закрома.

Всё настоящее: луна,

вернее, месяц, лёгший навзничь,

мышь, удирающая прочь,

куда глаза глядят, и плач

хозяйки от дурного сна.

Какая радость, что меня

он потерял и не увидит, —

так ненавидящий, тая,

заходит в дом и ненавидит,

собой неузнанный, молчит,

сквозь слёзы морщась, колупая

на стенах краску, голубая,

как все умытые подъезды,

обитель хлорки и стыда,

она навечно, навсегда,

как ненависть и как несчастье —

но в том и радость, что, стерев

простую надпись «здесь забыли»,

стоишь, закрыв глаза от пыли,

передохнув, переболев.

Не поднимет душа — тяжелее зла,

легче бабочкина крыла —

с тех дорог, по которым она прошла,

крошек того стекла.

Так не вспомнит вода, что сомкнула рот

рыбе, вросшей в речной лёд,

долгим летом, когда её сад пьёт

и соловей поёт.

И вот простилась с радугою, милый,

мой спрятавшийся порох, пух невинный,

мой папоротник белый, лучезарный,

в пустыню убежав, не убежавший.

Люблю и потеряю, променяю,

ты спишь, я всё равно тебя, и я, и

бочок внутри ножа неосторожный,

открой глаза, исчезнуть невозможно.

Себя на ветер бросил дождь

и сгинул в облаке подвздошном,

закрыл глаза и лёг, потухший,

на в сумраке горящий зонт.

Беги, беги, и, кроме нас,

к нему воздетыми руками

прильнёшь, как с холода щекою

ребёнок, прячущийся там.

Превозмогая вид знакомый

и до знакомого родной,

ложатся, опадают горы

передо мной

в продольный воздух, не вечерний,

он, по-вечернему горя,

высвечивает возвращенье,

благодаря.

Горе подарила,

не заговорила,

я тебя любила,

наклоняла, мыла.

Куколка слепая,

выя и зевая,

горлышко моё,

подержи её.

Смотри на небо этажей,

как я на голое смотрю,

оцепеневшее уже

вполоборота к ноябрю

лицо воды во тьме реки,

так запрокинутое, чтоб

прикосновение руки

проткнуло губ горячий шёлк,

рождая голос или крик

пусть чайки, стонущей в окне, —

в купели воздуха язык,

двоясь, отсвечивал на дне

монетой, бывшей в колоколь —

не частью музыки, она

ей переплавлена, как боль

проходит, не побеждена.