1

Два путешественника, рядом

своенравный, беспокойный и изменчивый

их ветер.

Очарована тобой,

к нему прислушиваюсь,

им я наполняюсь и прошу

о мимолётном дуновении в мою родную сторону.

Раздует паруса,

взметнёт одежду,

перекроит по-другому

беспокойный и изменчивый их нрав.

Ему виднее —

высота есть высота.

2

Как хорошо оставить дом и путешествовать нам,

в этом словно молодость вернула неуверенность

и свежесть.

Всё сбылось и повторилось наяву,

я продолжения не вижу, лишь мечта

меня, счастливая, опять переполняет.

Не бывает так, бывает только в фильмах

с Т. Дорониной:

срывающийся голос, ожидание, любовь

как божество.

3

Лепестки алых роз

валяются у оперного театра

на твёрдой вечерней земле,

начинают уже ею схватываться, землёй.

«Схватываться» — так говорят о клее,

масляной краске, цементе —

о том, что намерено отвердеть.

Так и любовь — уж если отвердевает,

то в уготованной ей изначально форме.

Прости меня.

4

Я смотрю на осеннюю улицу, думаю о тебе.

В голове легкомысленная мелодия затихает,

сменяется новой — пронзительной, будоражащей.

Я думаю о листве,

родившейся, выросшей и умершей,

пока мы тянулись друг к другу.

Соки внутри деревьев по-прежнему тянут вверх

ветви — для новых листьев.

Зима, и весна, и лето, за ними осень,

листья опавшие, кружится голова.

1

Идёт банкир, качается,

вздыхает на ходу.

Его кредит кончается.

Сейчас он упадёт.

Качается, как лодочка

на ветреной волне,

в его портфеле водочка,

оставленная мне.

Мы выпьем, свяжем лыко и

присядем на кровать —

одну судьбину мыкаем,

вдвоём и горевать.

2

Сидела у окна,

читала интервью.

Сегодня я одна,

сегодня я не пью.

И сердце колет так,

что, видимо, вчера

всё было неспроста,

всё было не игра.

3

Нам нравится игра

в рискованные прятки:

погашенное бра,

забытые перчатки.

Недолго целовать,

надолго расставаться,

по новой наливать,

по-старому скрываться —

однажды пропадём

в пленительном покое,

останемся вдвоём,

весёлые изгои.

На память обо мне

возьми сухие ветки:

они сгорят в огне,

пока на табуретке

покачиваясь, я

сижу с тобою рядом.

Я встану, и моя,

окинувшая взглядом

тебя, меня с тобой,

бегущая отсюда,

душа запомнит боль,

которую забуду.

Смахнёшь мне обморок с плеча,

как верно я тебя боялась,

как отваживалась таять,

как молила: уходи,

и, увлекаема тобою, не отдёргивала руку.

Ты моя, да, ты моя,

гремело в комнате, от голоса отвыкшей,

я отваживалась таять.

Посмотри. Поговори.

Страшней взаимности бывает никого.

Не выплачешь,

не вымолишь прощенья, а

сожмёшь в ладонях, стиснешь

иссохшие бутоны

до крошева, и стебли,

пустые и кривые,

сломаешь, и в труху же

их листья разотрёшь.

Колючки ранят.

Шелушится, как обветренная кожа,

осыпается чешуйками вода,

больное дерево белеет за окном.

Колючки ранят.

Я простила, уходи.

Живи, вольна, вольна, вольна, вольна.

Пари, родная времени волна.

И никого, всё глубже, глубже в лес.

Ни одного.

Пускай остатки каменной стены.

Пускай брусчатка с колющимся дёрном.

Все выселены, умерли, убиты.

Ещё немного, и меня найдут.

Мне будет проще умирать забытой,

чем тут.

Я собрала, уберегла.

Я убежала, снова убежала.

Когда-нибудь — спасибо говорю —

я разлюблю, я снова разлюблю.

Мне — мало.

Кружиться, как голова от мартовского,

несущегося над головами нашими,

воздуха, и, нигде не кончаясь,

ступать по летящим щепкам медовым,

вдыхать их,

белое, лес, голубое, малиновое, лимонное.

Чтобы нас никто не отыскал,

мы с тобой приедем на вокзал,

сначала ты,

потом, торопясь и разбрызгивая грязь, я.

Смеющегося от радости, я тебя

глажу по рукаву, намокшему от капели.

Белый самогон-хугарден выплеснулся, звон,

звяканье и снова звон, в автобусе из города

счастливцы-именинники,

любовники-вареники,

прильну, и всё пройдёт, как шерри-бредни,

видишь, нет.