Гибнем, как выпавший в город снег,

дома живём ничком,

через неполные … тысяч лет

помнимся светлячком.

Тонем ладонями на восток,

гаснем, как шум сперва,

ждём, что воскреснут перед крестом

утренние слова.

В белом воздухе медовом,

на крыльце полупустом,

выйти к берегу готовы,

исчезают под мостом.

Здравствуй, горло расстояний.

Празднуй, музыка и дух

одного из двух сияний.

Поглоти одно из двух.

Люди со спины

выглядят счастливей,

ходят торопливей

голода блесны.

Двери отвори,

на пороге ангел,

маятником, гонгом

сердце изнутри.

Будем выводить

утром на прогулку,

 мякишами булку

селезню давать.

Колодец, полный пустотой,

слезы, крупинкой ставшей соли,

не принял, не нарушил воли её, —

 уже не быть водой.

Подумаешь об этом вскользь,

идя и стряхивая брызги

с листков, с тугих бутонов роз,

которых не раскрыл, опрыскав,

дождь, распахнувшийся не здесь,

и, радужный канатоходец,

танцует облачная взвесь —

в ней смотрит и молчит колодец.

Слева теплота

старого дивана,

справа теплота

старого кота.

И всего-то, да,

не проходит, рано,

с уха до хвоста,

нету, пустота.

Самолёт летит, качая

белым подбородком,

так носами на причале

вздрагивают лодки.

Над водою ледовитой,

над морскими львами,

над безлистым сталагмитом

в каменном кармане.

Всё летит, летит, красивый,

как хали-хало и

млечник бурый, древесинный,

груздь мавроголовый.

Прогулка, поиски впотьмах,

где цвёл и вспыхивал, доверю

тех листьев прах, и пух их серый,

летающих, потухший парк

тебе знакомо отдаю,

ты будешь шёпот, снова, помнишь,

такая радость, что покой лишь

остудит трапезу «люблю»,

полузакрыв глаза, иду

бульваром, голосу чужому

послушна, мне и хорошо, и

весны прощаю красоту.

Вернёшься в тёплую Москву,

под новую листву.

Я просто не переживу.

Я не переживу.

Автомобили, ночь, ладонь,

знакомая на вкус.

Ты будешь сетчатой водой,

в себя принявшей груз,

Москва, чей голос до земли

склоняет фонари…

Через неё переболи.

Даст Бог, перегори.

Вот и вернулся на место любви.

Лёг и уснул, как был,

на возвращение убив

пару минут ходьбы. 

День отгорит, и тоска войдёт

в новую листву.

Тот, кто вернулся, переживёт.

Я — не переживу.

В темноте твою ладонь

вспомнила почти.

Там, где видится огонь,

сумрак на пути.

Будто маятника стук

ног шаги босых.

Так на тумбочку кладут,

расстегнув, часы.

Так с тобою говорит

и молчит Москва.

Слушай новый алфавит:

я, ж, и, в, а.

Освободившись от любви,

от темноты освободившись,

не уходи, не оглянувшись,

не останавливай руки,

не видя, что освобождён,

так шелкопряда спящей спинке

не тяжелее крыльев нитки,

которыми перекрещён.

Летя дворами и домами,

как фантик съеденной конфеты,

снег был беспомощней бумаги,

роднее первой сигареты,

не тая на ступенях лестниц,

висящих по диагонали,

не останавливаясь здесь и

вверху, слепили, окунали,

и окончательно минула

та, о которой соли горстка,

в них, хлопьях пения и гула:

лежит и светит солнца шёрстка.

И волна ли или нам и

ветер врёт, напомни,

пели, верили, не знали,

плакали о ком ли.

По живому морем небу

догуляв счастливо,

так не берег ждёт ковчега,

голубя — олива.

Вечер плывёт по его руке,

устье реки — плечо,

дерево держит на поводке,

он не поймёт о чём.

Это как раковины в песку,

гребень волны шихана,

долгий, глубокий рисунок скул

берега океана.