возьмёт дыхание спасёт

моё дыхание спасёт

не утоли не уходи

не утоли не уходи

я выйду утром на балкон

в начале тающей зимы

белею я — тепло-тепло

зимы

и снизу круглым малышом

барахтается на снегу

смотрю дышу

дышу

Над беззащитными кошачьими ушами

не бояться одичать:

пирацетам, циннаризин, новопасссит,

вдруг вспоминалось, и пожаловалась:

— Книга: кость обложки,

мякоть сердца в ней, как в рёбрах,

кровь под кожей —

но отдельно от меня.

Быстро-быстро течёт вода

в Ангаре, я смотрела на зеленоватую Ангару,

но мне снится вода очень яркая — купорос —

море, море и волны. Во сне я знаю, что вижу сон,

сон во сне: синий ладан, прохладный свет в глубине,

это твой сон, его для чего-то показывают мне.

Только что её заставляет так быстро течь,

так бежать, торопиться спрятаться, иль она —

безусловно, душа — не знает, что всем видна,

что изменчивость тела лишь подтверждение быстроте,

быстроте молчаливого страха, податливости его,

да, прозрачна душа, но видима тень её.

Своенравница: в ней отражению не успеть

поглядеться в себя, если только она не лёд,

и когда она лёд, те, кто в небе, слетаются посмотреть,

и тогда она с ними — в охапку, мёртвая — говорит.

Лёд сгорает в огне разговора и собеседник.

Я бегу, я бегу, я бегу, я бегу, молчу.

Как ты меня одолевал —

сижу с закрытыми глазами,

завязав.

Дрожат и тают на воде упругой листья.

Два яблока со сморщенною кожей:

зелёное и красное, без гнили,

лежат не рядом, словно старики.

Во всех моих сгораниях, во мне

живёт и дышит, воздухом летает

желание, вкушённое вовне,

оно не утихает, но оттает.

Попробуем безбольно воплотить

угаснувшее было мановенье,

и отвернуться, снова возвратить

другое тленье,

которым продолжаюсь и живу

и вижу превращение воочью —

лови меня, скажу, приобниму

и истлеваю, обращённа в клочья.

Боль в белокожий воздух бросив,

её из воздуха открыв,

я принимаю эту осень,

как зимний и тревожный Крым.

Она сияет. Он сияет.

Я подошла. Подобрала

листок, который потеряет

изгиб и мягкость, порвала.

Глаза, чтобы плакать ими,

ладонь, чтобы прикоснуться

к холодному лбу. Цветы и

трава, и нельзя вернуться

туда, где начало лета,

там дремлет огонь напрасно,

и боль, как причина света,

беспомощна, но прекрасна.

Ты улыбаешься во сне

и день холодный согреваешь,

меня напрасно обнимаешь —

меня с тобою рядом нет.

А про улыбку я сама

придумала, тебя не видя,

я всё равно согрелась, выйдя

из помрачения ума.

Я никого не назову

из тех, кто рядом был со мной,

из тех, кем мучилась, любя,

кого забыла.

Так происходит наяву —

идёшь по улице весной,

ещё не веря, что тебя… —

происходило.

Пообещай, что назовёшь

не имя, но одно из тех

вдвоём изобретённых слов,

прикосновений,

и если это будет ложь,

то не такая, что во грех:

ты с той секунды будешь нов

и откровенен.

Мне так вчера понравилось

остаться незамеченной,

кормить тебя черникою,

чего ни говори.

И я тебе, не жалуясь

(всё жаворонок, жаворонок),

протягиваю ягоду,

лиловую внутри.

Ты забываешь обо мне.

Ну что ж, как хочешь —

напророчишь:

я во сне

не видела, как мы с тобой вдвоём

плывём

в Итаку.

Наказанный Уайльд

нам не являлся,

не нахлынула свобода,

и волной

на берег мой не выбросило утлый

челнок — его растерянный прибой

убил, как жертву кораблекрушения.

Ты мой,

где б ни скитался, сколько б ни молчал,

ни делал больно, больно, делал больно,

ни всхлипывал во сне. И по ночам

мы порознь да не вымолим друг друга

у бога Адриатики и ветра

невольно,

не забудем позабыть

забыть о том, что с юга не летают

истёртые до поцелуя письма,

я

всё напишу и так, и до, и вместо,

и после, в темноте, от слёз солёной,

развенчанная новая невеста.