Он миновал здание Киноцентра, перешел улицу, затем еще одну и двинулся в сторону станции метро «Краснопресненская». Ни машин, ни людей.

– Некрополис какой-то, – неведомо кому пожаловался вслух Сергей Павлович. Но тусклый желтый свет заметил он в маленьких окошках общественного туалета, что было несомненным признаком жизни, лишь переместившейся с городских улиц и площадей в укромные, пусть даже и дурно пахнущие обители.

И разве нашелся бы человек, который промолвил бы над ним свое осуждающее слово?

Может быть, друг Макарцев – однако в смысле прямо противоположном. Что-нибудь вроде: в предверье страшного позора, не смея встретить взором – взор, бежал никчемнейший любовник, как пойманный с поличным вор.

Однако по мере того, как Сергей Павлович шел дальше: мимо зоопарка, высотного дома на площади Восстания без единого огня в бесчисленных окнах, американского посольства с уже выставленными для утренней очереди в консульство барьерами и дремлющим в будке милиционером, – его мысли принимали иное направление.

Ветер летел по Садовому кольцу ему навстречу. Дуй, ветер, дуй. Блаженны те края, где солнце светит. Увы: там нет меня. Так бормотал он, пытаясь заслонить лицо воротником куртки и думая, что его бегство от Людмилы Донатовны – это бегство от самого себя, вернее от Сергея Павловича Боголюбова прежнего, до эпохи «Ключей», болота, прозорливого старичка на пеньке и деда Петра Ивановича, чье явное участие в своей жизни он теперь ощущал. Он бежал, чтобы не быть изгнанным. Ведь если бы Адам бежал от Евы, то его не лишили бы прописки в раю и не выгнали бы на сто первый километр – в жизнь, завершающуюся смертью. «Я, положим, не Адам, – сам себе объяснял Сергей Павлович, перепрыгивая через лужи, оглядываясь на звук проносящихся мимо редких машин и бесплодно простирая к ним руку: поистине, в этом жестоком городе никого не трогала участь застигнутого декабрьской ночью путника, – но я не хочу изгнания». Правду говоря, он пока еще сам далеко не до конца понимал, откуда его могут выдворить и где, почему и с какой целью он намеревается остаться. Но ему – он чувствовал – приоткрывалось его истинное Отечество, страна любви и свободы, чудесная земля, где реки текут молоком и медом, а на полях колосится вечный хлеб.

Глава третья

Изменник

1

Несколько дней спустя Сергей Павлович Боголюбов решил навестить родственника – Николая Ивановича Ямщикова, папиного родного дядю. Сергей Павлович, таким образом, приходился Ямщикову внучатым племянником, каковым он и отрекомендовался, позвонив по телефону и вызвав тем самым короткий смешок у поднявшей трубку девицы.

Папа был безусловно против и, клеймя дядю чекистом и сволочью, убеждал Сергея Павловича к нему не ходить. Иуда-Николай – не так ли назвал его Петр Иванович в своем тюремном письме?

– Он тебя на порог не пустит, – предрекал папа – и ошибся.

Уже по телефону Николай Иванович приятным, бархатным голосом высказал искреннюю радость в связи с нежданным, но тем более замечательным обретением племянника. При этом он опустил прилагательное «внучатый», как бы предлагая Сергею Павловичу пренебречь иерархией родственных связей и обусловленной ею дистанцией. Ибо степень «внучатости» подразумевает достаточное отдаление, тогда как «племянник» имеет полное право на близость, теплоту и доверительность. О существовании настоящего племянника Николай Иванович не обмолвился ни единым словом (чем вызвал у Павла Петровича ярость и матерную брань), а Сергея Павловича радушно пригласил прибыть при первой возможности.

– Его, небось, из всех «кремлевок» выперли, вот он и хочет запрячь тебя по медицинской части, – брюзжал папа и, как выяснилось, в некотором смысле был прав. – И ты, Сережка, гляди, – напутствовал Павел Петрович сына, – ты ему о письмах ни слова… Мы вообще ничего не знаем! Понял?! Мы только знаем, что Петра Ивановича Боголюбова арестовали, посадили, и он в тюрьме умер. Умер! – с ненавистью выдохнул папа. – И мы теперь в духе, так сказать, времени надеемся на справедливость… нет, ты справедливость лучше не трогай, она для них, как красная тряпка для быка… надеемся, скажи, на гуманное отношение… Нет, не так. Надеемся на законное решение нашего вопроса. Э-э, – скривился папа, – все равно он ни хера не поможет! Палец о палец, – и Павел Петрович стукнул указательным пальцем правой руки по такому же пальцу левой, – вот увидишь. И гляди – он старик, ему девяносто, но песок из него вовсе даже не сыпется. Он еще в прошлом году в этом самом религиозном Совете… контора такая, на три четверти чекистская… ходил в первых замах и все там решал.

С тортом «Полет», добытым вполне легально, иными словами после двухчасового томления в очереди, а также с намерением вытрясти из старика все, что он знает о деде Петре Ивановиче (своем, между прочим, родном брате), и с его помощью получить доступ к следственному делу священника Боголюбова, ровно в пять часов Сергей Павлович звонил в дверь квартиры на двенадцатом этаже высотного дома на Котельнической набережной. Сам Николай Иванович ему открыл. Ничего не было в нем общего с тем начальственным стариком, который однажды в кратком забытьи привиделся Сергею Павловичу возле несуществующей могилы деда Петра Ивановича. Младшенький и единственный оставшийся в живых из трех братьев Боголюбовых, добровольно и с дальним прицелом (как повествовал папа) отвергнувший священнослужение и вступивший в орден щита и меча, радушно взирал на Сергея Павловича серыми, несколько, правда, потускневшими глазами и держался с подкупающей простотой. Был он, кстати, довольно высок, поджар, обладал крепким рукопожатием и выглядел значительно моложе своих девяноста с хвостиком лет. Сергей Павлович не преминул ему об этом сообщить, на что Николай Иванович ласкающим слух бархатным голосом ответил, что лично его в том никакой заслуги нет.

– Вся жизнь в трудах. Некоторая умеренность, может быть, – прибавил он, указывая Сергею Павловичу верный путь в коридорах и комнатах громадной квартиры. – А все остальное – судьба. Сейчас, правда, стало модно говорить «Бог». Но я человек старого замеса и предпочитаю что-нибудь не столь вызывающее и, простите, крикливое. Вас, мой дорогой, это поветрие не коснулось?

Они миновали две комнаты, в одной из которых им встретилась девица лет двадцати с быстрыми серыми глазками, в джинсах, футболке навыпуск, едва обозначившей маленькую грудь, и с сигаретой во рту.

– Я тебя просил не дымить дома, – в голосе Николая Ивановича прорезался металл, что, однако, не произвело на девицу никакого впечатления.

– Ну-у деду-ушка… – протянула она, успев осмотреть Сергея Павловича с головы до пят и мгновенной гримаской выразить свое полнейшее разочарование. Потертые брюки. Свитерок. Ничего достойного внимания. – На балконе холодно, на лестнице противно. Потерпи. Я скоро тебя покину.

– Все меня покидают, – бормотал Николай Иванович, открывая дверь в комнату с большим письменным столом, книжными полками, глобусом в углу и множеством фотографий на стенах. – Мое убежище. Прошу.

Сергей Павлович сел. Сразу бросился ему в глаза снимок, запечатлевший ласкового старичка с бородкой клинышком и бравого молодца с ним рядом в гимнастерке, перехваченной портупеей, и двумя шпалами в петлицах. В старичке после некоторых колебаний Сергей Павлович признал Михаила Ивановича Калинина, а в молодце – Николая Ивановича, что тот не без грусти и подтвердил:

– Да, да… Кремль, год, наверное, тридцать пятый или тридцать шестой. Хотя, позвольте, две шпалы… Две шпалы, две шпалы… Несомненно тридцать пятый, потому что в тридцать шестом мне добавили еще одну. А в тридцать пятом Михал Иваныч вручил мне «Звездочку». Да, да… Дела давно минувших дней, дорогой мой Сергей свет Павлович!

«И сколько же ты людей загубил за эти шпалы и за эту «Звездочку», – думал Сергей свет Павлович, внимая воспоминаниям старого опричника и ощущая застывшую на губах вымученную улыбку.